— Дыра?! После Орла Самара — столица!

— Столица… Насмешили, голубушка. А как у вас со здоровьем?

— Спасибо! Из тюрьмы еле выбралась. Кровь хлестала горлом. Друзья извелись, пока добились разрешения отправить меня на лечение в Ставрополь. Кумыс — преотличная вещь! Степи, горячее солнце, аромат трав… Правда, ни книг, ни газет!

За эти два года, прошедшие после ареста в Орле, Яснева сильно изменилась: окрепла, поздоровела. Пышные русые волосы свободными волнами падали на плечи. Косы пришлось отрезать, сил не хватало ухаживать за ними в тюрьме… Высокий лоб чуть тронут загаром. Серые глаза под густыми бровями. Глухое платье из тяжелого шелка с высоким гипюровым воротником плотно облегало фигуру.

— Да, лучшая красота — здоровье! — проговорил Долгов, подставляя гостье чашку крепкого чая.

Она благодарно засмеялась. Сидели за вечерним чаем в крохотной гостиной, оклеенной цветными обоями. Обстановка в комнате простая. Стол под белой скатертью. Небольшое трюмо, рама выкрашена розовой краской. Диван с парусиновым чехлом. Плетеный коврик у двери. Самодельные стулья. Долгов был из народовольцев. Она взяла к нему явку, когда разрешили выбрать Самару для жительства.

— Город мне нравится. Один Португалов чего стоит — белый балахон, белый зонт, калоши при солнце и черные очки.

— Португалов — уникум. Доктор объявил войну холере. — Долгов добродушно гмыкнул.

— Белая пыль на белом докторе, — засмеялась Мария.

— В городе появилась холера. При голоде и неурожае — опасный сосед! Купцы Аржановы отливают двухсотпудовые колокола, в патриотическом усердии возводят медного истукана Александра Второго. А у земства нет денег ни на врачей, ни на лекарства…

— Не найдется ли в Самаре гостеприимный дом? Как-то неуютно без друзей.

— Гостеприимных домов в Самаре найдется немало, но есть один особенный. Об Ульяновых слышали?

— Родственники Александра Ульянова?

— Да… прекрасные люди. Переехали из Казани. Поначалу жили на хуторе верстах в пятидесяти, а теперь обосновались в городе. Полиция этот дом не обходит вниманием… Советую приглядеться к Владимиру, младшему брату Александра.

— Народоволец, конечно?!

— Не берусь судить. Знаю одно — революционер безусловный!

— Введите меня в этот дом… Такая трагическая смерть. На пятерых осужденных три виселицы! Александр Ульянов должен был стоять и смотреть на мучения своих друзей. Тридцать минут… тридцать минут ожидания смерти! Какой ужас! Палачи… Теплая веревка… Садисты! Садисты…

— Да, в доме Ульяновых не говорят об Александре. Рана слишком глубокая… Мария Александровна едва вынесла это горе…

Долгов прошелся по комнате, помолчал.

— В Самаре и «старики» вам будут рады. Собираемся, живем прошлым. «Марксята» в этих домах не бывают. Скучно. Может, они и правы. Упрекают нас, «стариков», в отсталости, в незнании законов экономического развития… А мы их постигали на каторге!

— А Ульянов? Среди «марксят»? Хочется мне с ним познакомиться!

— Приходите в пятницу. Сначала к «старикам». Поговорим о французской революции — теме, близкой вам, как ученице Заичневского. Кстати, как здоровье Петра Григорьевича?

Девушка беспомощно развела руками. Нахмурилась. Серые большие глаза потемнели:

— Пока в каторжной тюрьме… Скоро отправят этапом. Он сильно прихварывает. Хотели освободить его под залог — отказали. Какой ум! И опять Сибирь!

Над Волгой висели застывшими клубами облака. Громоздились снежными айсбергами. Заходившее солнце опаляло их золотом.

Мария в серой пелерине, наброшенной на плечи, стояла на берегу неподалеку от Струковского сада. Вдали заливалась саратовская гармоника, доносился грустный тягучий напев. Опускался густой туман. В вечерних сумерках проступали очертания деревьев. Поляна, зажатая кустарниками, казалась озером, покрытым рябью. За пригорком густой кисеей также висел туман. Плотный. Студенистый. Девушка сделала несколько шагов, чтобы попасть в пелену тумана, но туман отходил, укрывая деревья белой полосой. Вершины повисли в молочной мгле, грозя обрушиться на землю. Потянул ветерок. Туман ожил и отодвинулся назад, просачиваясь сквозь ветви, подобно лунному свету. Она раскинула руки — туман струился между пальцами, покрывая поляну крупными слезами росы.

Поеживаясь от сырости, Яснева поднялась в Струковский сад с редкими уцелевшими листьями на деревьях. После знойного дня вечерняя свежесть казалась особенно приятной. Стояли тяжелые дни 1891 года. В Самаре голод и неурожай. Крестные ходы. Молебны. Дождей ждали, но дожди не шли. Зной выжигал хлеба, высушивал поля. Крестьяне, спасаясь от голода, тянулись в город. Забитые досками окна белели, будто могильные кресты, на заброшенных хатах. Город, заполненный народом, заставленный телегами, напоминал военный лагерь. На улицах вздувшиеся трупы лошадей. Бродят дети, нищие, опухшие от голода.

— Тетенька! Подайте несчастному на пропитание!

Мария оглянулась. Мальчонка держался за материнскую юбку. Торчали пушистые вихры на большой голове. Блестели от голода глаза. Движения вялые, нерешительные. Женщина стояла молча, прижимая к груди ребенка, закутанного в грязное лоскутное одеяло. Она также была неестественно бледна. Те же запавшие глаза, заострившийся нос и посиневшие губы. Тот же горький взгляд.

— Откуда?! — У Марии перехватило голос.

— Теперича бездомные… Почто вспоминать! — Женщина безнадежно махнула рукой. — Тятенька смер, маменька смерла, а я вот с малыми сюда добралась… В дороге и муженек смер.

— Так с кем же вы здесь?

— Сродственник дальний на общественных работах…

— Берите! — Девушка отдала ридикюль, отошла быстрым шагом. В ушах тоскливое: «Тятенька смер, маменька смерла, муженек смер…»

По дорожке зашлепали босые ноги, как ладошки по воде. Мария обернулась. Мальчонка, путаясь в длинной холщовой рубахе, пытался ее догнать. Бежать он не мог, дышал тяжело, лицо покраснело. Она шагнула навстречу:

— Что случилось, малыш?! — погладила по вихрам. «Да, конечно, поблагодарить хочет!» Повернулась к матери, досадливо махнула рукой.

— Погодь! Погодь, барышня! — Женщина торопилась, часто останавливаясь, и с трудом переводила дыхание.

Мария присела на скамью. Женщина подошла к скамье, положила ребенка, будто узел, начала пеленать.

— Так откуда же родом? — Мария отодвинулась на край скамьи, уступив место.

С грустью смотрела она на младенца: вздувшийся животик, тонкие ножки, как увядшие стебельки. Лицо покрыто коростой, изрезано морщинами. Только глаза, голубые, ясные, напоминали материнские. Поиграла ленточкой. Ребенок схватил ее ручонками.

— Прости, касатка! Давеча сгоряча не хотела говорить. От горя — нищая стала! Ходишь день-деньской с протянутой ладонью, кусочничаешь!.. А мы ведь родом-то из Болван!

— Болван?! Что, село такое?! — улыбнулась Мария ее наивной гордости.

— Знамо, село. Знаменитое на всю губернию, а может, и более.

— Знаменитое! Чем же?

— Каменной бабушкой! Вот, касатка. На краю села стояла каменная бабушка! По пояс в землю вросла. Лицом на восток — каждый восход солнышка встречала. Лицо гладкое, хорошее, хотя глаз нет… То ли ветер их выветрил, то ли от горюшка закрыла навеки. Волосы в косу уложены кругом головы, — у нас так старухи носят. Скрестила на животе бабушка руки, тяжелые… Да и как им быть другими от крестьянской работы! В руках каменная чаша. Прохожий монеты клал. Бедняки их отдавали дьячку на помин души.

Мария слушала женщину с интересом. Она любила народные предания, да и женщина оживилась и будто помолодела.

— Бабушка стоит не одна. Кругом камни, седые да зеленые от мха. Не одну сотню лет лежат они под солнцем подле бабушки. Сказывают, камушки-то — овцы! Да-да, овцы! Когда-то бабушка пасла овец, помогала людям от хвори, лечила их травами. Мужики жили хорошо, даже овцы водились. Только злые да завистливые люди нашептали на бабушку богу напраслину. Рассердился бог и обратил бабушку в камень. Бог гневливый!