Заговор обнаружили. Полиция проследила террористов на Невском. Метальщики с бомбами ждали выезда государя. Бомбы напоминали книги — большие, плоские. Александр, студент Петербургского университета, собственноручно набивал их динамитом, вставлял запалы… Государь не проехал мимо Аничкина дворца, изменив маршрут. Метальщиков арестовали, арестовали и Ульянова. На судебной скамье Александр держался с достоинством. Он понимал, за что умирал! Его портрет в нелегальных изданиях запомнился ей на всю жизнь. Черные вьющиеся волосы и тонкое, одухотворенное лицо. Крепко сжатый рот и трагические глаза.

И вот теперь с семьей Александра Ульянова знакомилась Мария Петровна… Увидеть мать, которая смогла сказать сыну перед казнью: «Мужайся! Мужайся!»…

— Я знала, что больше не увижу его… Не помню, как пришла домой. Легла. Чувствовала, что больше жить не могу. Никаких мыслей, одно желание — смерть. Да, смерть, чтобы ничего не чувствовать. Сколько лежала, не знаю. Вспомнила девочку… Ей-то всего было восемь. — Мария Александровна сокрушенно покачала головой. — Я забыла о ней, забыла обо всем… И тут я поняла: нельзя умирать, надо жить!

Девушка с нежностью смотрела на Марию Александровну Ульянову. Невысокая. Худощавая. Густые седые волосы. Тонкое лицо. Суховатыми пальцами она быстро перебирала спицы с зеленой шерстью.

Они сидели в просторной столовой с большим квадратным столом под хрустящей белоснежной скатертью, накрытым для вечернего чая — простые фарфоровые чашки, тарелочки, резная сухарница, вазочки с вишневым вареньем.

Ульяновы жили скромно на пенсию, получаемую после смерти Ильи Николаевича. Яснева старалась как можно чаще бывать в этом радушном и гостеприимном доме. Нравилась атмосфера дружбы и уважения, царившая в семье, простой и строгий уклад. Сегодня Мария Александровна сделала исключение — заговорила о своем старшем сыне. У девушки не хватило мужества продолжить этот разговор. Но получилось невольно. Заговорили о Петербурге, и Мария Александровна вспомнила те страшные дни.

Яснева молчала, подавленная мужеством и простотой этой женщины. Мария Александровна поняла ее состояние, пожала руку, зазвенев спицами, спросила:

— Почему надумали выбрать Самару?

— Случайно… Совершенно случайно! Хотела после тюрьмы задержаться в Твери. Близко к столицам, да и народу ссыльного хватает. Отказали. Разложила карту и решила, куда же мне двинуться под гласный надзор. Ведь столицы и еще двадцать два города — исключались! Решилась — Самара! В полиции даже обрадовались. Город слывет благонамеренным, хотя и прозывается «Русским Чикаго»!

— «Русским Чикаго»?! — удивилась Мария Александровна, целуя в лоб свою дочь Анну, вошедшую в столовую.

Анна пришла не одна. Вместе с ней был Скляренко, с которым Яснева уже оказалась знакома.

— Любопытно, Самара стала претендовать на звание «Русского Чикаго», — повторила Мария Александровна, поглядывая на дочь.

— Так мне сказал полковник Дудкин, когда я начала колебаться… В Орле с трудом отыскала явку к Долгову, а из Москвы прислали адрес доктора Португалова. — Лицо Марии порозовело от смеха. — Португалов поразил меня сразу. Идет по Дворянской среди пыльного облака, словно по пустыне. Белый балахон, белый капюшон надвинут на глаза, в руках огромный зонт, на ногах сапоги… Почему-то именно таким я представляла европейца в пустыне, когда училась в гимназии.

Мария Александровна улыбнулась.

— Человек он милейший! Посоветовал, как лучше устроиться, порекомендовал несколько уроков… — Заметив тревожный взгляд Марии Александровны, девушка быстро сказала: — Нет, теперь все позади. Так о Португалове… Чай пили из ведерного самовара, пили долго, вкусно. Попахивало дымком и клубничным вареньем. В гостиной на стенах в аккуратных рамах портреты классиков, а над ними славянской вязью: «Соль земли русской!» Меня очень развеселила эта надпись, а Португалов укоризненно покачал головой: «Вот, мол, невежда!» — Яснева заразительно рассмеялась. — Велись нудные разговоры о погоде, об архитектуре, о городских новостях… Собралась уходить, а Португалов вдруг начал превосходно рассказывать о парижской канализации, которую ему довелось осматривать в бытность во Франции.

— Португалов — добряк и образованный человек. Правда, несколько старомоден, но это не такой уж большой грех! — заметила Анна.

Она сидела за роялем, разбирала ноты, поджидая, когда вся семья соберется к вечернему чаю. Плотная, подобранная, в черном глухом платье. Лицо ее с крупными чертами было красиво. Густые коротко остриженные волосы открывали чистый лоб. Узкие черные глаза как-то по-особенному вспыхивали, когда она встречала взгляд матери. Помолчав, она продолжала:

— Мы приехали в Самару в дни смерти Чернышевского. Все были потрясены. Но особенно разошлись страсти, когда доставили «Русские ведомости». В злополучном некрологе идеи Чернышевского назывались «заблуждениями», каторга — «искуплением»! Конечно, молодежь возмутилась. В Петербург полетели телеграммы о «лакействе перед правительством», «об осторожности, которая переходит в подлость»!

— Потом решили устроить политическую демонстрацию. Радикалы, либералы высказывались за гражданскую панихиду. На кладбище собралось человек пятьдесят. В часовенке стоял, едва держась на ногах, пьяный попик с красным распухшим носом. Гнусаво отслужил панихиду «о блаженном успении и вечном покое новопредставленного раба божьего Николая» за пятерку… А потом конфуз — попик приглашал на сорокоуст! — Скляренко снял синие очки, протер их. Без очков лицо его стало мягче, приятнее.

Скляренко нравился Яеневой. Знала, что выслали его за политику, знала о его дружбе с Ульяновыми.

— Владимир долго хохотал над злосчастным сорокоустом… Когда пришло известие о смерти Шелгунова, то панихиды уже не служили, — продолжал густым баритоном Скляренко. — Мало толку от таких протестов! Либералы душу тешат! И по сей день Чернышевского упоминать в официальной печати невозможно. Как-то я просматривал «Юридический вестник» — там дошли до виртуозности: «автор очерков гоголевского периода русской литературы» — так теперь означается Чернышевский!

— Возмутительно! Народ наш далек, чтобы понимать такое иносказание! Когда мы сумеем поднять уровень народный… Когда мы достигнем сплошной грамотности… — Мария подошла к Скляренко, предложив прокламацию. — Привезли из Петербурга.

— Это хорошо! — Скляренко протянул руку, измазанную фиолетовой краской. — Не отмываются, проклятые! Спасибо, полиция в Самаре в первородном состоянии, а то несдобровать… О народе вы поете старую песню.

— Почему?! Рабочий класс в России не стал политической силой. А мужик… — запальчиво возразила девушка.

Скляренко досадливо перебил ее, даже не дослушав:

— Не будете же вы кричать, как неумные ваши единомышленники, что «марксисты хотят обезземелить крестьян», «радуются разорению деревни» и «мечтают во что бы то ни стало превратить мужика в пролетариев»! — Скляренко резко взмахнул рукой, словно подчеркнул вздорность возражений. — Однажды в реферате я привел цифры о безлошадных крестьянах, так на меня пальцем показывали: «Вам их боли не понять, вам их не жалко! Вы сидите и спокойно констатируете эти явления!» Вот и поспорь с вашим братом!

— А почему вы думаете, что я не разделяю этих взглядов?!

— Мне кажется, что вы умнее. Впрочем, если я ошибаюсь, то сожалею… — Скляренко критически оглядел Ясневу.

Она рассмеялась, махнув рукой, миролюбиво заметила:

— Вы как-то нарочито оглупляете идеи народничества.

— Просто говорю об этих «идеях» правду, — сердито заметил Скляренко.

— Вы с ним не спорьте, Мария! — засмеялась Анна. — А то он кулаки пустит в ход!

— Ну, уж и кулаки! — проворчал Скляренко.

— Шпика-то исколотили, что ходил за вами?! Да как! Он и дорогу забыл! — Анна, шурша шелковым платьем, подсела к матери, начала разматывать шерсть. — Милый Скляренко заметил, что в дом, в котором он снимал комнату, въехал пренеприятный субъект.

— Проходу не давал! Поганец! — недовольно подтвердил Скляренко, не замечая веселых искорок в черных глазах Анны.