И как теперь жить, когда через несколько часов уже вся деревня будет смотреть на него косо? Убийца. Вот как они будут называть его.

 И будут правы.

 Томас Сорбо принял решение. Не желая испытать на себе всеобщее осуждение, не желая чувствовать себя изгоем, врагом всей деревни, он уехал из родного дома.

 Куда?

 Он никому не сказал, но, наверное, очень далеко. За пределы Финнмарка. Может быть, даже за пределы Норвегии.

 Томас Сорбо – хороший врач. Он сможет обеспечить самого себя в старости.

 Старый дом, чьи стены помнили Томаса еще тринадцатилетним мальчишкой, по праву должен был перейти к Роальду Абелю, однако молодой человек, который, кстати, слишком привык к фамилии своей любимой няни и решил от нее не отказываться, заявил, что не имеет никаких претензий на дом. Не с этой целью он много лет подряд преследовал Томаса, желая утолить свою жгучую жажду мести.

 Правда обнажилась, и душа Роальда успокоилась.

 Нет, дом остался на попечение Торстеина, что не могло не обрадовать прежнего хозяина: кого из живущих любил Томас сильнее, чем молодого Норсенга? Пожалуй, никого.

 Впрочем, сперва Стеин был далеко не в восторге, когда услышал от Роальда, что дом переходит к нему. С той самой минуты, когда он узнал всю правду о печальной судьбе своей матери и своего деда (как ни странно было так говорить об Ари Сорбо), Торстеину была противна даже краткая мысль о том месте, где он провел последние двадцать лет жизни.

 И все-таки, что ни говори, а жить Норсенгу больше негде было – пришлось остаться. Тем более фру Ибсен, ну, очень его уговаривала!

 В общем, на том и порешили. Томас уехал. Роальд пообещал ему напоследок, что не будет на каждом углу кричать о том, кто убил Ари и Холдора. Он ведь не опозорить Томаса хотел. Доказать вину доктора Роальд желал больше всего для самого себя. И для человека по имени Томас Сорбо.

 Слова Абеля-Сорбо старого доктора немного успокоили. Он ничего не сказал на прощание – просто собрал вещи и ушел.

 Навсегда ушел из жизни этой тихой деревни.

 - Ну, так что? – вздохнул Ойвинд с какой-то грустью. – Конец?

 - Получается, что так, милый Хёугли, - ответил ему Греджерс, не менее потерянный. – Нет больше никакой тайны – вся развеялась, будто дым.

 Была ночь. Лес над головой гудел, разговаривая с ветром и скалами.

 - Почему ты обманывала меня, мама?

 - С чего ты взял, что я в чем-то тебе солгала?

 - Я все знаю. Ты никуда не уходила тогда, не отправлялась в дальнее путешествие, не странствовала много долгих лет по пустынным берегам… И нет никакой страны, где везде лед, снег и океан! Нет! Ты не открывала ее для себя, ты не собиралась потом вернуться за мной и за Кэйей. Ничего этого не было! Все оказалось слишком приземленным, и страшным, и глупым… Тебя просто похитили, и двадцать лет ты была в плену, не найдя в себе сил достойно умереть! И вот твое тело пошло на дно, на корм рыбам!

 - Не говори так, Стеин.

 - Почему, если так все было на самом деле? Да! Да, слышишь? Я буду так говорить! На корм рыбам! На корм рыбам… Безжизненный холодный труп… - Он закрыл лицо руками. – Все оказалось таким… пустым. А я ведь тебе верил!

 Бергдис долго молчала, и Стеин уже начал думать, что она ушла, то ли желая оставить его наедине с невеселыми мыслями, то ли обидевшись на его резкие и грубые слова. Но прошло несколько минут – и она снова заговорила:

 - Прости меня, сынок. Я лгала, чтобы сделать тебя счастливым. И я… мне казалось, что я справлялась. До сегодняшнего вечера.

 - Это ты меня прости. Сам не понимаю: как я мог назвать тебя трупом? Ведь ты же здесь… Со мной.

 - А где Кэйа, Стеин? Почему ОНА не с нами?

 Он вздрогнул.

 Прошло немало времени, прежде чем Торстеин решился рассказать матери о том, как ответила сестра на его короткую записку. Бергдис простонала, и в этом звуке зазвенело горькое отчаяние.

 - Но ведь это было вчера, Стеин. Вчера, когда она еще не знала о моей смерти… Если она моя дочь, если она хотя бы когда-нибудь, хотя бы чуточку любила меня, она ДОЛЖНА прийти! Должна проститься со мной… Один раз. Пожалуйста, Стеин, приведи ее. Прошу… Мне больше ничего не нужно.

 О, небеса! Она опять плачет. Бедная, бедная моя девочка.

 Она плачет, на этот раз во сне, она мечется из стороны в сторону по жесткой земле, ее волосы рассыпаны по камням, а исхудавшие руки как будто стряхивают кого-то с хрупких плеч.

 - Нет, нет, нет… - шепчут ее губы.

 Я знаю, что ей снится…

 Длинноволосый седой старик с горящими голубыми глазами и в кроваво-красной мантии. В руках его сверкает его грозный меч, но свет этот, испускаемый серебристым лезвием, блекнет в сравнении с тем светом, что струится как будто из самой глубины его сущности…

 Длинноволосый седой старик…

 И маленькая девочка рядом с ним. Дитя Омганга.

 - Ты обещал, что научишь меня владеть мечом, - говорит ребенок, прижимаясь к ноге старика.

 - Когда-нибудь, моя хорошая, - улыбается тот. – Когда-нибудь. Обязательно научу. А пока… пойдем-ка, посмотрим на прилив. В свете заката он особенно прекрасен.

 Девочка радуется и хлопает в ладоши.

 - Пойдем, дедушка!

 И они идут.

 С высоты прибрежного утеса хорошо видно, как сильно поднялась вода. Последние отблески заходящего солнца легкими мазками, словно на картине, лежат на спокойных волнах. Где-то у самого горизонта видны чьи-то лодки, алеют с вечернем свете паруса, и ветер с севера наполняет их и гонит суда к берегу. Голодные чайки кружат над водой, высматривая добычу, их пронзительные, резкие крики наполняют душу светлой тоской. Облака словно гигантские, но легкие перья райской птицы. Дыхание земли гоняет их по высокому небу…

 Красиво. Боже, как красиво и спокойно! И рядом любящий дедушка со своим мечом в сильной руке, и рядом океан… И все такое мирное, такое теплое, и ничто не может разорвать круг, ничто не может спугнуть эту красоту, ничто не может ЭТО разрушить, ничто, кроме…

 Дикий вопль.

 - УБИЙЦА! – кричит кто-то, и девочка содрогается от ужаса.

 Ей кажется, что голос звучал из-под земли.

 С самого утра Эидис и Фолки собрали у себя дома всех. Ну, имеется в виду, Гутфрита с Нанной, Абелей, Валенов и Ойвинда с Греджерсом Фробениусом. Пришли также и Андор с Болдром, а вот Кэйа еще до рассвета отправилась проведать брата.

 Весь день (а день выдался просто великолепный) собравшиеся в доме Халворсенов спрашивали, отвечали, рассказывали, просто говорили о пустяках и смеялись. В воздухе витала теплая дружеская атмосфера. Болдр как прилип к Каю с самого начала, так и не отлипал от него: его старший товарищ, как и многие другие мальчишки его возраста, знал великое множество детских игр и развлекал ими маленького Халворсена. К этим двоим вскоре присоединился и самый взрослый из присутствующих детей, а вернее, большой Ойвинд. Он вместе с Каем и Болдром вышел в открытое поле за домом, и вскоре уже все трое носились по нему, как угорелые, а их крики, наверное, было слышно на всю деревню.

 Возле изгороди стояли, наблюдая за ними, Роальд и Хэвард. Оба они смеялись, хоть и гораздо более сдержанно, чем команда «детей». Вместе с тем Халворсен рассказывал Роальду о тонкостях экономики, а Абель, с детства лишенный возможности получить хорошее образование, внимал с жадным интересом. После чего он поделился с Хэвардом своими планами относительно перепланировки дома, где жили Отто, Карл и Кай. Он должен был стать гораздо больше и надежней, чтобы вместить туда еще и Ребекку с самим Роальдом. Все еще опьяненный своим внезапно нахлынувшим счастьем, Абель страстно желал побыстрее совершить это дело, а профессионализм его дяди Карла должен был помочь идее воплотиться в реальность.

 Фолки сидел на заднем крыльце, вполуха слушая разговор молодых людей и молча починяя снасти. Время от времени он отвлекался и тоже наблюдал издалека за Болдром и компанией. Тогда его суровое лицо на несколько мгновений озарялось умилением.