VIII УЖЕ НАЗВАННЫЙ Я вынужден опять (насильно стих веду я) Писать о трусе том, чье имя скрыла мгла, О ком Матьё Моле, посмертно негодуя, Беседует с д'Англа. О Правосудие! Опора и ограда Закона, власти, прав — священное «не тронь!» Он двадцать лет к тебе при выплате оклада Протягивал ладонь, Но в дни, когда в крови валялось ты и злоба Твою топтала грудь солдатским каблуком, Он, отойдя, сказал: «Что это за особа? Я с нею незнаком!» По воле старых клик сел в кресло «страж закона»; Нашелся манекен, где нужен был талант; Вполз на священный стул, что звал к себе Катона, Пасквино, пасквилянт. Позор! Он унижал достоинство Палаты; Ловкач, с лакеем схож, кто наглостью берет, Он красноречию сбивал полет крылатый Дубьем тупых острот. Не веря ни во что, он гибок чрезвычайно; Монк иль Кромвель — пускай: нижайший им поклон! С Вольтером хохоча, за Эскобара тайно Проголосует он! Умея лишь лизать направо, грызть налево, Он преступлению служил, слепой фигляр: Ведь он впускал солдат, рычавших в спазме гнева, Что нанесли удар! Коль пожелали бы, он — от грозы спасая Свое добро, свой пост, и жалованье с ним, И свой колпак судьи с каймой из горностая И с галуном тройным, — Немедля предал бы, старался бы, трудился; Но господами был зачеркнут в списках он: Трус и в изменники им явно не годился; «К чему? — сказали. — Вон!» Власть новая ведет и грязью торг позорный, Но и при ней, видать, он сгинет наконец — Доитель королей, «дунайский раб» придворный, Угрюмый, гнусный льстец! Он предлагал себя разбойникам; но четко, Чтоб цену сбить ему, сказали господа (Что слышал весь Париж): «Ты, старая кокотка, Гляди: ведь ты седа!» Режим убийц — и тот от подлеца дал тягу И перед обществом в двойной позор облек, Повесив на его последнюю присягу Стыда последний клок. И если в мусоре, что недоступен свету И полон тайн, крюком ворочая гнилье, Тряпичник вдруг найдет на свалке душу эту, — Он отшвырнет ее! IX «Живые — борются!..» Живые — борются! А живы только те, Чье сердце предано возвышенной мечте, Кто, цель прекрасную поставив пред собою, К вершинам доблести идут крутой тропою И, точно факел свой, в грядущее несут Великую любовь или священный труд! Таков пророк, над кем взнесен ковчег завета, Работник, патриарх, строитель, пастырь… Это — Все те, кто сердцем благ, все те, чьи полны дни. И вот они — живут! Других мне жаль: они Пьянеют скукою у времени на тризне. Ведь самый тяжкий гнет — существовать без жизни! Бесплодны и пусты, они влачат, рабы, Угрюмое житье без мысли и борьбы. Зовут их vulgus, plebs — толпа, и сброд, и стадо; Они ревут, свистят, ликуют, где не надо, Зевают, топчут, бьют, бормочут «нет» и «да» — Сплошь безыменные, безликие всегда; И бродит этот гурт, решает, судит, правит, Гнетет; с Тиберием равно Марата славит; В лохмотьях, в золоте, с восторгом и с тоской, Невесть в какой провал спешит, гоним судьбой. Они — прохожие, без возраста и целей, Без связей, без души — комки людской кудели; Никто не знает их, им даже нет числа; Ничтожны их слова, стремленья и дела. Тень смутная от них ложится, вырастая; Для них и в яркий день повсюду тьма густая: Ведь, крики попусту кидая вдаль и ввысь, Они над бездною полночною сошлись. Как! Вовсе не любить? Свершать свой путь угрюмый Без мук пережитых, без путеводной думы? Как! Двигаться вперед? К неведомому рву? Хулить Юпитера, не веря в Егову? Цветы, и женщину, и звезды презирая, Стремиться к телу лишь, на душу не взирая? В пустых усилиях пустых успехов ждать? Не верить в небеса? О мертвых забывать? О нет! Я не из вас! Будь вы сильны, надменны, Будь вам жильем дворец или подвал презренный, — Бегу от вас! Боюсь, — о муравьи столиц, Сердца гнилые, сброд, пред ложью павший ниц, — Троп ваших мерзких! Я в лесу предпочитаю Стать деревом, чем быть душою в вашей стае! Париж, 31 декабря 1848.
Полночь X ЗАРЯ Мощным трепетом полон угрюмый простор. В этот миг Эпикур, Гесиод, Пифагор Предавались мечтам. В этот миг засыпали, Утомясь созерцаньем лазоревой дали, Полной звезд, пастухи из Халдейской земли… Водопад многоструйный мерцает вдали, Будто шелковый плащ отливая в тумане. Появляется утро на траурной грани, Розоликое, с блеском жемчужных зубов. Бык, проснувшись, ревет. Снегирей, и дроздов, И драчливых синиц неустанная стая Свищет, гомоном смутным леса наполняя. И бараны из мрака загона спешат И под солнцем густое руно золотят. И сонливица, свежестью споря с росою, Черный взор приоткрыв, тронув ножкой босою Башмачок свой китайский, шлет солнцу привет. Богу — слава! За скрытною ночью — рассвет, На холмах барбарис колыхнув с ежевикой, Возрожденье дарует природе великой, Гнезда будит привычным сияньем своим! С хижин в небо возносится перистый дым. Луч стрелой золотою вонзается в рощи. Солнце — всходит! Сдержи-ка! Пожалуй что проще, К слову чести чувствительным сделав их слух, Тронуть души Тролона с Барошем — двух шлюх! |
