Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

1839

В тюрьму я был брошен, отослан в изгнанье...

В тюрьму я был брошен, отослан в изгнанье,
Изведал я горе, изведал страданье,
Но все же я звал из печальной глуши
Свободу, владычицу твёрдой души.
Пришла наконец, будто свет среди тьмы,
Как воздух прохладный средь душной тюрьмы,
И голос мне вдруг пробежал близ ушей:
"Вот ключ от затворов тюремных дверей,
Я дам его женщине, тебе их она
Отворит, — я буду тебе отдана".
Растворены двери, и что ж вижу я?
О боже! Она, то подруга моя,
Она растворила тюремную дверь,
И весел я с нею и волен теперь.
За волю, за волю тебе, провиденье,
Подругой мне данною — благодаренье.
Но есть ещё воля!.. То воля моя
Стремиться к добру — неизменен ей я.

1839

СТАРЫЙ ДОМ[7]

     Старый дом, старый друг, посетил я
Наконец в запустеньи тебя,
И былое опять воскресил я,
И печально смотрел на тебя.
     Двор лежал предо мной неметённый,
Да колодец валился гнилой,
И в саду не шумел лист зелёный -
Жёлтый — тлел он на почве сырой.
     Дом стоял обветшалый уныло,
Штукатурка обилась кругом,
Туча серая сверху ходила
И всё плакала, глядя на дом.
     Я вошел. Те же комнаты были;
Здесь ворчал недовольный старик;
Мы беседы его не любили,
Нас страшил его чёрствый язык.
     Вот и комнатка — с другом, бывало,
Здесь мы жили умом и душой;
Много дум золотых возникало
В этой комнатке прежней порой.
     В неё звездочка тихо светила,
В ней остались слова на стенах;
Их в то время рука начертила,
Когда юность кипела в душах.
     В этой комнатке счастье былое,
Дружба светлая выросла там,
А теперь запустенье глухое,
Паутины висят по углам.
     И мне страшно вдруг стало. Дрожал я,
На кладбище я будто стоял,
И родных мертвецов вызывал я,
Но из мертвых никто не восстал.

1839

ДЕРЕВЕНСКИЙ СТОРОЖ[8]

Ночь темна, на небе тучи,
Белый снег кругом,
И разлит мороз трескучий
В воздухе ночном.
Вдоль по улице широкой
Избы мужиков -
Ходит сторож одинокой,
Слышен скрип шагов.
Зябнет сторож; вьюга смело
Злится вкруг него;
На морозе побелела
Борода его.
Скучно! радость изменила,
Скучно одному;
Песнь его звучит уныло
Сквозь метель и тьму.
Ходит он в ночи безлунной,
Бела утра ждёт
И в края доски чугунной
С тайной грустью бьёт.
И, качаясь, завывает
Звонкая доска…
Пуще сердце замирает,
Тяжелей тоска.

1840

КРЕМЛЬ

За тучами чуть видима луна,
Белеет снег в туманном освещеньи,
Безмолвны стогны, всюду тишина,
Исчезло дня бродящее движенье.
Старинный Кремль угрюмо задремал
Над берегом реки оледенелой,
И колокол гудящий замолчал,
Затворен храм и терем опустелый.
Как старый Кремль в полночной тишине
Является и призрачен и страшен,
В своей зубчатой затворясь стене
И вея холодом угрюмых башен!
Лежит повсюду мертвенный покой
Его кругом ничто не возмущает,
Лишь каждый час часов унылый бой
О ходе времени напоминает.

1840 (?)

НА СМЕРТЬ Л<ЕРМОНТОВ>А

Ещё дуэль! ещё поэт
С свинцом в груди сошел с ристанья.
Уста сомкнулись, песен нет,
Все смолкло… Страшное молчанье!
Тут тщетен дружеский привет…
Все смолкло: грусть, вражда, страданье,
Любовь — все, чем душа жила…
И где душа? куда ушла?
Но я тревожить в этот миг
Вопроса вечного не стану;
Давно я головой поник,
Давно пробило в сердце рану
Сомненье тяжкое, — и крик
В груди таится… Но обману
Жить не дает холодный ум,
И веры нет, и взор угрюм.
И тайный страх берёт меня,
Когда в стране я вижу дальней,
Как очи, полные огня,
Закрылись тихо в миг прощальный,
Как пал он, голову склоня,
И грустно замер стих печальный
С улыбкой скорбной на устах,
И он лежал, бездушный прах.
Бездушней праха перед ним
Глупец ничтожный с пистолетом
Стоял здоров и невредим,
Не содрогаясь пред поэтом,
Укором тайным не томим;
И, может, рад был, что пред светом
Хвалиться станет он подчас,
Что верны так рука и глаз.
А между тем над мертвецом
Сияло небо, и лежала
Степь безглагольная кругом,
И в отдалении дремала
Цепь синих гор — и все в таком
Успокоеньи пребывало,
Как будто б миру жизнь его
Не составляла ничего.
А жизнь его была пышна,
Была роскошных впечатлений,
Огня душевного полна,
Полна покоя и волнений;
Всё, всё изведала она
Значенье всех её мгновений
Он слухом трепетным внимал
И в звонкий стих переливал.
Но, века своего герой,
Вокруг себя печальным взором
Смотрел он часто — и порой
Себя и век клеймил укором,
И желчный стих, дыша враждой,
Звучал нещадным приговором…
Любил ли он, или желал,
Иль ненавидел — он страдал.
Сюда, судьба! ко мне на суд!
Зачем всю жизнь одно мученье
Поэты тягостно несут?
Ко мне на суд — о провиденье!
Века в страданиях идут,
Или без всякого значенья
И провиденье, и судьба
Пустые звуки и слова?
А как бы он широко мог
Блаженствовать! В душе поэта
Был счастья светлого залог:
И жар сердечного привета,
И поэтический восторг,
И рай видений, полных света,
Любовью полный взгляд на мир,
Раздолье жизни, вечный пир…
Мой бедный брат! дай руку мне,
Оледенелую дай руку,
И спи в могильной тишине.
Ни мой привет, ни сердца муку
Ты не услышишь в вечном сне,
И слов моих печальных звуку
Не разбудить тебя вовек…
Ты глух стал, мертвый человек!
Развеется среди степей
Мой плач надгробный над тобою,
И высохнет слеза очей
На камне хладном… И порою,
Когда сойду я в мир теней,
Раздастся плач и надо мною,
И будет он безвестен мне…
Спи, мой товарищ, в тишине!
вернуться

7

Старый дом (стр. 39).

Дом отца Герцена — И. А. Яковлева в Москве, в Большом Власьевском переулке, где Герцен жил до 1830 года.

вернуться

8

Деревенский сторож (стр. 41).

Белинский писал Боткину: "Ночной сторож" Огарёва — прелесть. В душе этого человека есть поэзия". Положено на музыку Алябьевым.

7
{"b":"174150","o":1}