1839 В тюрьму я был брошен, отослан в изгнанье... В тюрьму я был брошен, отослан в изгнанье, Изведал я горе, изведал страданье, Но все же я звал из печальной глуши Свободу, владычицу твёрдой души. Пришла наконец, будто свет среди тьмы, Как воздух прохладный средь душной тюрьмы, И голос мне вдруг пробежал близ ушей: "Вот ключ от затворов тюремных дверей, Я дам его женщине, тебе их она Отворит, — я буду тебе отдана". Растворены двери, и что ж вижу я? О боже! Она, то подруга моя, Она растворила тюремную дверь, И весел я с нею и волен теперь. За волю, за волю тебе, провиденье, Подругой мне данною — благодаренье. Но есть ещё воля!.. То воля моя Стремиться к добру — неизменен ей я. 1839 СТАРЫЙ ДОМ[7] Старый дом, старый друг, посетил я Наконец в запустеньи тебя, И былое опять воскресил я, И печально смотрел на тебя. Двор лежал предо мной неметённый, Да колодец валился гнилой, И в саду не шумел лист зелёный - Жёлтый — тлел он на почве сырой. Дом стоял обветшалый уныло, Штукатурка обилась кругом, Туча серая сверху ходила И всё плакала, глядя на дом. Я вошел. Те же комнаты были; Здесь ворчал недовольный старик; Мы беседы его не любили, Нас страшил его чёрствый язык. Вот и комнатка — с другом, бывало, Здесь мы жили умом и душой; Много дум золотых возникало В этой комнатке прежней порой. В неё звездочка тихо светила, В ней остались слова на стенах; Их в то время рука начертила, Когда юность кипела в душах. В этой комнатке счастье былое, Дружба светлая выросла там, А теперь запустенье глухое, Паутины висят по углам. И мне страшно вдруг стало. Дрожал я, На кладбище я будто стоял, И родных мертвецов вызывал я, Но из мертвых никто не восстал. 1839 ДЕРЕВЕНСКИЙ СТОРОЖ[8] Ночь темна, на небе тучи, Белый снег кругом, И разлит мороз трескучий В воздухе ночном. Вдоль по улице широкой Избы мужиков - Ходит сторож одинокой, Слышен скрип шагов. Зябнет сторож; вьюга смело Злится вкруг него; На морозе побелела Борода его. Скучно! радость изменила, Скучно одному; Песнь его звучит уныло Сквозь метель и тьму. Ходит он в ночи безлунной, Бела утра ждёт И в края доски чугунной С тайной грустью бьёт. И, качаясь, завывает Звонкая доска… Пуще сердце замирает, Тяжелей тоска. 1840
КРЕМЛЬ За тучами чуть видима луна, Белеет снег в туманном освещеньи, Безмолвны стогны, всюду тишина, Исчезло дня бродящее движенье. Старинный Кремль угрюмо задремал Над берегом реки оледенелой, И колокол гудящий замолчал, Затворен храм и терем опустелый. Как старый Кремль в полночной тишине Является и призрачен и страшен, В своей зубчатой затворясь стене И вея холодом угрюмых башен! Лежит повсюду мертвенный покой Его кругом ничто не возмущает, Лишь каждый час часов унылый бой О ходе времени напоминает. 1840 (?) НА СМЕРТЬ Л<ЕРМОНТОВ>А Ещё дуэль! ещё поэт С свинцом в груди сошел с ристанья. Уста сомкнулись, песен нет, Все смолкло… Страшное молчанье! Тут тщетен дружеский привет… Все смолкло: грусть, вражда, страданье, Любовь — все, чем душа жила… И где душа? куда ушла? Но я тревожить в этот миг Вопроса вечного не стану; Давно я головой поник, Давно пробило в сердце рану Сомненье тяжкое, — и крик В груди таится… Но обману Жить не дает холодный ум, И веры нет, и взор угрюм. И тайный страх берёт меня, Когда в стране я вижу дальней, Как очи, полные огня, Закрылись тихо в миг прощальный, Как пал он, голову склоня, И грустно замер стих печальный С улыбкой скорбной на устах, И он лежал, бездушный прах. Бездушней праха перед ним Глупец ничтожный с пистолетом Стоял здоров и невредим, Не содрогаясь пред поэтом, Укором тайным не томим; И, может, рад был, что пред светом Хвалиться станет он подчас, Что верны так рука и глаз. А между тем над мертвецом Сияло небо, и лежала Степь безглагольная кругом, И в отдалении дремала Цепь синих гор — и все в таком Успокоеньи пребывало, Как будто б миру жизнь его Не составляла ничего. А жизнь его была пышна, Была роскошных впечатлений, Огня душевного полна, Полна покоя и волнений; Всё, всё изведала она Значенье всех её мгновений Он слухом трепетным внимал И в звонкий стих переливал. Но, века своего герой, Вокруг себя печальным взором Смотрел он часто — и порой Себя и век клеймил укором, И желчный стих, дыша враждой, Звучал нещадным приговором… Любил ли он, или желал, Иль ненавидел — он страдал. Сюда, судьба! ко мне на суд! Зачем всю жизнь одно мученье Поэты тягостно несут? Ко мне на суд — о провиденье! Века в страданиях идут, Или без всякого значенья И провиденье, и судьба Пустые звуки и слова? А как бы он широко мог Блаженствовать! В душе поэта Был счастья светлого залог: И жар сердечного привета, И поэтический восторг, И рай видений, полных света, Любовью полный взгляд на мир, Раздолье жизни, вечный пир… Мой бедный брат! дай руку мне, Оледенелую дай руку, И спи в могильной тишине. Ни мой привет, ни сердца муку Ты не услышишь в вечном сне, И слов моих печальных звуку Не разбудить тебя вовек… Ты глух стал, мертвый человек! Развеется среди степей Мой плач надгробный над тобою, И высохнет слеза очей На камне хладном… И порою, Когда сойду я в мир теней, Раздастся плач и надо мною, И будет он безвестен мне… Спи, мой товарищ, в тишине! вернуться Старый дом (стр. 39). Дом отца Герцена — И. А. Яковлева в Москве, в Большом Власьевском переулке, где Герцен жил до 1830 года. вернуться Деревенский сторож (стр. 41). Белинский писал Боткину: "Ночной сторож" Огарёва — прелесть. В душе этого человека есть поэзия". Положено на музыку Алябьевым. |
