1858 СВОБОДА (1858 года) Когда я был отроком тихим и нежным, Когда я был юношей страстно-мятежным, И в возрасте зрелом, со старостью смежном, - Всю жизнь мне всё снова, и снова, и снова Звучало одно неизменное слово: Свобода! Свобода! Измученный рабством и духом унылый Покинул я край мой родимый и милый, Чтоб было мне можно, насколько есть силы, С чужбины до самого края родного Взывать громогласно заветное слово: Свобода! Свобода! И вот на чужбине, в тиши полунощной, Мне издали голос послышался мощный… Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный, Сквозь все завывания ветра ночного Мне слышится с родины юное слово: Свобода! Свобода! И сердце, так дружное с горьким сомненьем, Как птица из клетки, простясь с заточеньем, Взыграло впервые отрадным биеньем, И как-то торжественно, весело, ново Звучит теперь с детства знакомое слово: Свобода! Свобода! И всё-то мне грезится — снег и равнина, Знакомое вижу лицо селянина, Лицо бородатое, мощь исполина, И он говорит мне, снимая оковы, Мое неизменное, вечное слово: Свобода! Свобода! Но если б грозила беда и невзгода, И рук для борьбы захотела свобода, - Сейчас полечу на защиту народа, И если паду я средь битвы суровой, Скажу, умирая, могучее слово: Свобода! Свобода! А если б пришлось умереть на чужбине, Умру я с надеждой и верою ныне; Но в миг передсмертный — в спокойной кручине Не дай мне остынуть без звука святого, Товарищ! шепни мне последнее слово: Свобода! Свобода! 1858 ОСЕНЬЮ Как были хороши порой весенней неги - И свежесть мягкая зазеленевших трав, И листьев молодых душистые побеги По ветвям трепетным проснувшихся дубрав, И дня роскошное и тёплое сиянье, И ярких красок нежное слиянье! Но сердцу ближе вы, осенние отливы, Когда усталый лес на почву сжатой нивы Свевает с шёпотом пожелклые листы, А солнце позднее с пустынной высоты, Унынья светлого исполнено, взирает… Так память мирная безмолвно озаряет И счастье прошлое и прошлые мечты. 1857–1858 У МОРЯ Дождь и холод! А ты все сидишь на скале, Посмотри на себя — ты босая! Что на море глядишь? В этой пасмурной мгле Не видать, словно ночью, родная! Шла домой бы, ей-богу! "О! я знаю, зачем я сижу на скале; Что за нужда, что сыро и скверно, А его различить я сумею во мгле, Он сегодня вернётся, наверно. В бурю ловля чудесна! Он когда уезжал, ветер страшно свистал, Чайка серая с криком летала; Он мне руку пожал и, смеяся, сказал: "Ты не бойся знакомого шквала, В бурю ловля чудесна!" Отвязал он и лодку и парус поднял, Чайка серая с криком летала; Издалёка ещё он платком мне махал, Буря лодку свирепо качала… В бурю ловля чудесна! Ветер парус его на клочки изорвал, Чайка серая с криком летала; И поднялся такой нескончаемый вал, Что я лодку за ним не видала. В бурю ловля чудесна! Я поутру, и днем, и в полночь на скале; Что за нужда, что сыро и скверно, А его различить я сумею во мгле, Он сегодня вернётся, наверно. В бурю ловля чудесна!" 1857 — 1858 НАПУТСТВИЕ Научите немудрых Забудь уныния язык! Хочу — помимо произвола, Чтоб ты благоговеть привык Перед святынею глагола. Мне надо, чтобы с уст твоих, Непразднословных и нелживых, Звучал поток речей живых, Как разум ясных и правдивых. Отбрось рабов обычных школ И книжника и фарисея: Пред ними истины глагол Проходит, власти не имея. Учи того, кто не успел С ума сойти в их жизни ложной, Кто жаждет, искренен и смел, Рассудка простоты несложной. Глагол — орудие свободы, Живая жизнь, которой днесь И вечно движутся народы… Проникнись этой мыслью весь! Готов ли?.. Ну! Теперь смотри, Ступай по городам и селам И о грядущем говори Животрепещущим глаголом. <1858> БАБУШКА Я помню как сквозь сон — когда являлась в зале Старуха длинная в огромной черной шали И белом чепчике, и локонах седых, То каждый, кто тут был, вдруг становился тих, И дети малые, резвившиеся внучки, Шли робко к бабушке прикладываться к ручке. Отец их — сын её — уже почтенных лет, Стоял в смирении, как будто на ответ За шалость позван был и знал, что он виновен И прах перед судьей, а вовсе с ним не ровен! А хитрая жена и бойкая сестра, Потупясь, как рабы средь царского двора, Украдкой лишь могли язвить друг друга взглядом, Пропитанным насквозь лукаво-желчным ядом. Старуха свысока их с головы до ног Оглядывала всех, и взор её был строг… И так и чуялось: умри она, старуха, Все завтра ж врозь пойдут, и дом замолкнет глухо. Да это и сама, чай, ведала она, И оттого была жестка и холодна, И строгий взор её был полон сожаленья, Пожалуй, что любви, а более презренья. |
