В каждой части дивизии есть у меня свой Макарычев, и не один… Мои армейские сыны. И у Вовки, если его призовут в армию, будут свои заботливые армейские отцы в разных командирских званиях, начиная от старшины…

Уже поздно, наверное за полночь. Надо бы взглянуть на часы, но не хочется подымать руку — какое-то странное оцепенение нашло на меня. Но сон не идет, голова остается ясной-ясной, хотя за день я порядочно устал.

Ночь прохладная, какие всегда бывают здесь, в горах, летом даже в самое жаркое время.

Тишина… Наш маленький город засыпает рано. Сейчас даже на главной улице можно увидеть только случайного прохожего, да разве что какую-нибудь влюбленную пару, Интересно, дома ли уже Владимир? Фая живет довольно-таки далеко…

Тишина-тишина… Только еле слышен в ней далекий ровный гул, напоминающий звук непрерывно идущих поездов. Но никакие поезда мимо нашего города не проходят. Железная дорога в ста километрах, за горами. А шумят это ручьи, речки, водопады. Их множество в окрестностях, все вместе они и создают этот мягкий, журчащий фон ночной тишины.

Я подхожу к окну, шире распахиваю створки. Воздух свеж и чист, как вода горных источников. Он бодрит, снимает усталость, хочется пить его, как освежающую влагу.

Свежесть и тишина… А может быть, уже завтрашнюю ночь я проведу на марше, в машине, идущей в колонне среди сотен других, и в горле будет сухо от пыли. Что ж, не впервой. Но как бы не в последний… Сколько ни тяни, а придется идти на комиссию. Пойду, когда вернемся. Но когда вернемся? Обстановка сложная. С газетных страниц так и тянет запахом гари. Все может случиться.

Выйду-ка подышу…

Выхожу на крылечко, сажусь на верхнюю ступеньку.

Тихо скрипнула калитка. Вглядываюсь: сын? Он. Медленно идет по дорожке, ведущей от калитки к крыльцу. Владимир пока что меня не видит.

— Пап? — удивляется он, подойдя. — Ты что не спишь?

— А ты? — спрашиваю я, хотя отлично знаю, что он провожал Фаю.

— Так, гулял… — нарочито небрежным тоном отвечает Вовка, не желая посвящать меня в подробности своей личной жизни. Он садится рядом со мной на ступеньку. Тянется к карману за сигаретами, но, поглядев на меня, задерживает руку: наверное, вспомнил, что табачного дыма я с некоторого времени не переношу.

— Кури, кури! — говорю я. — Ведь на дворе — не в комнате.

«Кури, кури». Давно ли сын и показаться мне не посмел бы с папиросой. А знаю — курить он начал с восьмого класса.

Спрашиваю:

— Когда у вас заканчиваются работы на линии?

— Недели через две дотянем до конечной опоры.

— И куда ты потом?

— Не знаю… Наверное, устроюсь здесь в городе работать. На монтаже подстанции, мне предлагают. Буду готовиться за десятый.

— Ну, а дальше?

— Сообразить надо…

Вовка молчит, задумчиво курит. Потом говорит тихо, как бы не вслух, а про себя:

— Я же не один решаю.

— Ну, а если бы Фая в консерваторию поступать надумала — у тебя голос бы открылся? Бас или тенор?

— Шутишь, пап. А я всерьез.

— Ты всерьез думаешь, что твое призвание — точные науки? Ну, смотри, тебе виднее. В конце концов лучше всего человеку удается то дело, которое он больше любит. И к которому больше способен… Однако, по-моему, тебе для точных наук пока что не хватает усидчивости.

— Не исключено, — улыбается Вовка. — А все-таки, разве плохо окончить университет? Не обязательно потом теории разрабатывать или в школе ребят математике учить. Можно выбрать специальность поближе к практике.

— Например?

— Электронные машины рассчитывать. Ну, что-либо в этом духе. Там видно будет. Важно получить диплом.

— Поздновато будет тогда выбирать. А ошибка в выборе — несчастье на всю жизнь. Учти, во всем так — в профессии, в дружбе, в любви.

— А разве так не бывает: выбрал сразу — и верно!

— Бывает… Но насчет этого один умный человек, помнится, сказал так: «То, что мы считали воодушевлением, порождено, может быть, мгновением, и точно так же возможно, что мгновение вновь уничтожит его».

— Кто этот умный человек?

— Маркс, Володя. И когда он сказал это, ему было столько лет, сколько тебе сейчас.

— Умный парняга был, оказывается.

— Да уж, ума было не занимать. Он, кстати, был помоложе тебя, когда определил главное дело своей жизни.

— Так то Маркс. Он на сто лет вперед видел. И не для одного себя… Знаешь, пап! — вдруг с каким-то внезапным волнением восклицает Володька. — Вот ты тут Маркса цитировал, насчет воодушевления и прочее. А скажи, ты в самом деле с воодушевлением служишь?

— Думаю, что да… — Я несколько огорошен вопросом. — Ты ведь знаешь. Мы уже говорили об этом.

— Но ведь большинство людей просто исполняют свою должность. Вот мама, например, учит ребят, по программе. Что ей, обязательно воодушевляться?

— Ты не прав! — мягко говорю я сыну. — Уж ей-то о ребятами без воодушевления нельзя. И вообще, воодушевленно можно делать любую работу. Ты же сам рассказывал, как интересно тянуть линию в горах.

— Ну, то работа особого рода! — Что-то вспыхивает в глазах Вовки. — Там каждый день — разное.

— А каждый день разное может быть почти во всяком деле. От человека зависит. Быть просто исполнителями — это только для людей с очень ленивым умом. И ленивым сердцем. Таким не может быть, к примеру, офицер. Как, впрочем, человек и любой другой творческой профессии.

— Офицер — творческая профессия?

— Конечно. И мы с тобой об этом говорили когда-то. Разве принять решение командиру, например, как вести бой, не творчество? Уметь найти из множества возможных решений одно, самое верное, причем в обстоятельствах, которые быстротечно меняются, при условии, когда твоему уму противоборствует ум противника, пусть даже условного, причем ум, может быть, очень сильный. А уметь быстро и верно определить, кому какую задачу поставить, учитывая при этом, у кого какой характер, какая подготовленность… Во всем командиру нужен творческий подход..

— Это с одной стороны, пап, — рассудительно говорит Вовка. — А с другой? В армии со своей самостоятельностью не очень развернешься: все — по уставу, приказ — закон…

— Закон, — соглашаюсь я. — Но должно служить этому закону вдохновенно, а некоторые служат равнодушно. Так лучше им не служить.

— Ты свою службу любишь… — задумчиво говорит Вовка. Сигарета в его руке давно погасла, но он не замечает этого. Некоторое время мы молчим. Только звенит бессонными горными потоками ночь.

Знаю, о чем думает сейчас Вовка. Об этом мы с ним не раз говорили, особенно в последнее время, — о его будущем. За месяцы, проведенные на строительстве электролинии, он очень повзрослел, не столько внешне — разве что немножко подзагорел под горным солнцем и чуточку раздался в плечах, — сколько внутренне. Появилась в его речах этакая неторопливая рассудительность рабочего человека. ЛЭП — это все-таки настоящее производство, коллектив, это не в одиночку от жэка по квартирам ходить. Я рад, что Вовка теперь уже далек от такого «наставника», как Валера, обрел себе новых, настоящих друзей — настоящих людей среди тех, с кем работает, — он мне рассказывал о них. И я знаю, сын заново, по-серьезному задумался о своих перспективах, о том, какой путь ему избрать. Возвращались мы с ним и к тому, не готовиться ли ему к поступлению в училище. Я-то теперь вижу, что сомнения, помешавшие Вовке остаться верным своему прежнему выбору, — наносные. Кажется, он это начинает понимать и сам. Вовка сейчас, можно сказать, на распутье. Хотя и не хочет признаваться в этом.

— А ты знаешь, — говорю я, прерывая затянувшуюся паузу, — оказывается, в городе с высшим артиллерийским, в которое ты поступать собирался, есть пединститут с физматом. Почему бы Фае туда не подать?

— Ну, как-никак разница в дипломах, пап. И кроме того, у Фаи близко от университета тетка живет.

— Разница в дипломах… Тетка… Причины, конечно. Но ведь в жизни не все так, как мы хотим.

— Не знаю… — Вовка несколько растерян. — Надо подумать…