Митинг окончен. Но все мы, представители городских властей и командования гарнизона, не спешим уйти с трибуны. Праздник продолжается. Праздник освобождения города от оккупантов в сорок четвертом году. Рядом со мною стоит, чуть сутулясь, полноватый полковник, на его висках — серебро седины, на кителе — широкая, размером чуть ли не с ладонь — колодка орденских планок — повоевал на своем веку старик. Это командир дивизии, когда-то освободившей город. Возле него несколько пожилых уже людей в штатском — ветераны этой же дивизии. И полковник, и все они приехали из разных мест на праздник по приглашению городских властей. В скольких городах на таких праздниках имею право быть я? Трудно даже подсчитать… Да и что подсчитывать. Меньше всего мы, кто воевал, думали тогда о будущих почестях. Да не заботимся о них и сейчас. «Сочтемся славою, ведь мы свои же люди…»
Оркестр играет что-то веселое. Сквозь эту мелодию временами прорываются слова разных песен, которые одновременно запевают молодые голоса то тут, то там в толпе, заполнившей всю небольшую площадь при въезде в наш городок: в нем центр начинается прямо с окраины, где в крутых скалистых берегах течет бурная, сбегающая с гор, лихо, в пене, скачущая по камням речка. В город ведет перекинутый через нее однопролетный мост, и сразу от моста начинается наша главная городская площадь, на которой — старинный костел, рядом — дом с тремя башенками, на протяжении истории бывший резиденцией городских властей, попеременно австрийских, польских, венгерских, ибо городок при перекраивании границ то и дело попадал в новое государство. Сейчас в этом здании — городской совет, и на старом его флагштоке, видавшем разные флаги, ветерок полощет ало-голубое знамя Украинской республики, поднятое сегодня по случаю праздника. Перед горсоветом и высится та трибуна, на которой мы стоим. Сейчас, пока играет музыка и все ждут продолжения празднества, я всматриваюсь в толпу, заполонившую все пространство возле трибуны. Где-то в толпе должен быть сын. Еще в начале митинга я заметил его — он стоял вместе с Фаей и еще с какими-то парнями и девушками. Теперь линию электропередачи тянут уже совсем близко к городу, и наш Владимир часто наведывается домой.
Музыка резко обрывается. На несколько секунд воцаряется тишина. Уши улавливают только глуховатый шум, который возникает всегда от большого скопления людей, даже если они молчат.
Все лица обращены к дальнему краю площади, откуда на нее с главной улицы неторопливым торжественным шагом выходит небольшая колонна людей. Они идут, стараясь держать строгое равнение и шагать в ногу, но это у них не очень получается. Одеты они кто во что, но почти все подпоясаны по-походному, и у каждого за плечом, на ремне, оружие — старые карабины времен Отечественной войны, охотничьи ружья, разномастные винтовки, какие теперь можно увидеть разве что у ночных сторожей. На шапках, кепках и на темных шляпах, какие принято носить в здешних местах и в городе, и в деревне, — алые ленты наискосок, партизанский знак. В колонне не видно молодых. Но даже те, кому годы изрядно прибавили полноты или согнули плечи, стараются сохранять осанку, выглядеть такими, какими были они двадцать с лишним лет назад.
Гремит усиленный репродукторами голос:
— Слава нашим героям-партизанам! Слава тем, кто не покорился врагу!
И вся площадь вдруг взрывается аплодисментами — словно горный обвал, раскатываются они.
А колонна старых партизан продолжает идти через площадь, запруженную народом, и люди расступаются перед ними, образуя широкий живой коридор, и над головами людей, словно крылья множества светлых птиц, плещутся ладони. И вдруг я замечаю позади всех, на краю примыкающего к площади газона, кучку молодых длинноволосых парней. У одного из них за спиной — гитара на шнурке. У другого на животе — транзистор, висящий на ремешке, перекинутом через шею. Парни стоят, раздвинув ноги, засунув руки в карманы, вид у них демонстративно скучающий, они смотрят на заполнивших площадь людей, как аристократы на плебс.
Откуда это у них? Кто воспитал их такими? В чем наш, отцовский просчет? Все ли мы вовремя учли? Ведь росли эти парни в пору, когда многое ломалось и переиначивалось в сознании — вспомнить хотя бы сложные пятидесятые годы. Да и другое… Вон у одного из этих лохматых парней транзистор. Чуть тронь регулятор — и слушай заграницу. Какой прямой путь имеет теперь к нашим сыновьям голос наших врагов, в какой обманчиво привлекательной конфетной упаковке умеют они преподносить яд для душ, как ловко бывает этот яд сдобрен фальшивой доброжелательностью и сочувствием. Всегда ли вовремя умеем предупредить и нейтрализовать действие этого духовного яда? Всегда ли оперативно применяем противоядие? Увы, не всегда. И вот вызревают такие юнцы. Пусть их не так уж много. Но они есть, эти молодые скептики, зараженные иронией к тому, что для нас свято, равнодушием к тому, что волнует всех. Не могу себе представить, чтобы среди этих мог оказаться мой сын. И не могу представить их в солдатской форме…
Колонна старых партизан приближается к мосту. Представляю, как бьются сейчас сердца многих из них, как застилает им глаза светлая слеза воспоминаний. В сорок четвертом году, когда в городе еще были немцы, партизаны отбили у них мост, который те при отступлении собирались взорвать. Партизаны удерживали его до подхода наших частей. Возле моста, у самого края береговой кручи, высокий обелиск из светло-серого гранита, такого же, из которого состоят береговые скалы. Под этим обелиском лежат боевые побратимы тех, кто сейчас со старым партизанским оружием шагает в колонне через площадь…
Может быть, среди тех гонцов, что стоят кучкой в стороне и с улыбочкой, засунув руки в карманы, смотрят на собравшихся на площади, есть сыновья и внуки лежащих под сенью обелиска? Очень возможно…
На той стороне реки, из-за одетого лесом холма, за которым проходит шоссе, взлетают сразу несколько разноцветных ракет. Они рассыпаются в голубом безоблачном небе, словно мгновенно расцветают в нем большие огненные волшебные цветы. Видно, как из-за холма, над которым еще опадают в небе последние огненные лепестки, на шоссе показываются бронетранспортеры, на головном — плещется большой красный флаг. Бронетранспортеры тормозят, немного не дойдя до моста. С них резво спрыгивают солдаты в касках, с автоматами в руках, за спинами развеваются плащ-палатки. Солдаты бегут к мосту, проносятся через него, вбегают на площадь. Полное впечатление стремительной атаки… И снова в небе — теперь уже над самым мостом, над площадью, прямо над нашими головами, — сверкающее огненноцветье ракет, во всю мощь гремят трубы оркестра, стоящего недалеко от трибуны. Солдаты, пробежавшие через мост, уже строятся в четкие ряды.
— Колонны солдат и партизан, встретившись возле обелиска, сливаются, образуя единый строй. Резко оборвав мелодию, смолкает музыка. По свободной от людей части площади, пересекая ее, к солдатам и партизанам бегут малыши, мальчишки и девчонки, в белых рубашках, с букетами в руках. Подбежав к строю, ребята рассыпаются вдоль него, и вот уже у каждого солдата, у каждого партизана в руках горят яркие июньские цветы. А ребята так же стремительно убегают, и, словно тысячи звонких крыл взмахнули разом, вслед им звучат рукоплескания.
…И опять музыка. Торжественная и немного печальная. Из замершего строя выходят по одному молодые бойцы и ветераны, каждый бережно кладет свой букет к подножию памятника и возвращается в строй. А потом к обелиску несут большие венки. Венки от жителей города тем, кто отдал свою жизнь за его освобождение.
Снова тишина. Тишина, словно звенящая от напряжения. Минута молчания в память павших… Все, кого вместила просторная площадь, недвижимы. Все лица, тысячи лиц, обращены к обелиску. Тысячи лиц — как одно лицо, скорбное, сосредоточенное.
Сердцем отсчитываю секунды. Одна, другая, третья… Такая минута молчания, минута памяти и благодарности, минута строгого размышления всегда кажется очень долгой, секунды ее весомы, ибо каждая из них вмещает очень многое… Для нас. Для старых и молодых. А для тех, что стоят с гитарой, руки в брюки?.. Но кто виноват, что они выросли такими? Не на кого нам, отцам, пенять. Не на кого…
