Но просто так, о жизни, со стариком, бывало, толковали. Юхим Тарасыч явно предпочитал меня в качестве собеседника как человека по возрасту наиболее солидного: мне в ту пору было уже тридцать два. Тогда-то я считал себя человеком пожившим. Но с высоты моих теперешних пятидесяти с гаком я, тогдашний, кажусь себе совсем молодым человеком.
Как-то однажды, встретившись мне во дворе, Юхим Тарасыч подошел вплотную и вполголоса сказал:
— Вопрос до вас имею.
— Пожалуйста. — Я приготовился слушать. Но старик, оглядевшись по сторонам, добавил:
— То вопрос вроде как секретный.
— Так зайдем ко мне, — пригласил я старика.
Когда мы уединились в комнате, в которой в то время больше никого не было, Юхим Тарасыч начал разговор:
— Вы, я бачу, человек справедливый, без обману скажете, коли знаете, а коли не знаете, то так и скажете, что не знаете…
— Вы о чем это, Юхим Тарасыч? — не сразу понял я.
— Да про то, что везде афишки поразвешаны, чтобы те, которые в лесу ховаются, сброю складали да шли до жинок. Как вы розумиете, нема тут якого обману? Не позабирают тех, которые явятся?
— Не позабирают! — ответил я твердо. — Это ж Советская власть заверяет. А она не обманывает.
— То верно, — согласился старик. — Власть она наша, без обману. Но все же — может быть у тех лесных людей сомнение? Вот если бы им кто, кому верить можно, лично растолковал, вроде вот как вы мне сейчас, что обману ниякого не будет, может, и подействовало бы.
— Как же им растолкуешь? — рассмеялся я. — К ним в лес агитаторов посылать? Так не успеют те и рта раскрыть. Нет, пусть уж эти лесные разбойники объявления читают. На всех дорогах расклеено.
— Бумага, она и есть бумага, — не согласился Юхим Тарасыч. — Она, кажут, все терпит, и вопроса ей не задашь. Она вроде безответная.
Я не придал тогда значения этому разговору и вспомнил о нем лишь через несколько дней, причем вспомнить меня заставили совершенно необычные обстоятельства, в которых я оказался.
А началось с того, что меня вызвали на совещание к командиру полка, и тот прислал за мной виллис — тогда еще дохаживали свой срок эти юркие «американцы», на смену которым пришли вскоре наши газики. Я тотчас же выехал. В машине были только я и солдат-водитель.
Когда мы отъехали несколько километров от села и углубились в лес, нас на дороге остановил патруль из трех солдат. Они сказали, что дальше по той дороге, по которой ехали мы, ехать опасно, потому что проводится боевая операция, и взялись показать удобный путь в объезд. Все трое попросились, чтобы я подвез их попутно. Я не стал возражать. Солдаты уселись на задние сиденья, и мы медленно тронулись по еле приметной старой просеке. Мы проехали совсем немного, как вдруг нашу машину окружила целая толпа вооруженных людей. Хотя некоторые из них были в нашей военной форме, я сразу же понял, что́ это за люди, и схватился за кобуру — что мне оставалось делать? Я знал, что наших офицеров бандеровцы не щадят. Так до последнего патрона… Но один из сидевших сзади меня в машине крикнул:
— Не надо! Вас не тронут!
Машину окружило человек тридцать. Крестьянские кожухи, ватники, армейские полушубки и шинели, заросшие, давно не бритые лица, любопытные и настороженные взгляды…
Трое моих «проводников», которых я так легковерно принял за наших солдат, вылезли из машины и смешались с толпой. Сквозь нее протиснулся ко мне чернобородый человек в смушковой шапке и сказал, показывая на остальных:
— Тут промеж нас все невелики чины, начальников наших нема, так что не опасайтесь. Просьба до вас: расскажите нам, простым людям, чи то правда, чи ни насчет прощения, как в листках пишется? Сомневаются люди… Ведь начальники наши кажут: обман, всех Сибирь ждет, а то и хуже. Кажут, заманивают те афишки.
— Ну что же, скажу… — Я, стараясь держаться спокойнее, поднялся на сиденье машины и начал говорить. Я говорил о том, что незачем им воевать за безнадежное дело, что националистам никогда не удастся оторвать Украину от Советского Союза, прежде всего потому, что этого не хочет сам украинский народ. Я говорил им, что знаю: среди них много таких, которые оказались в бандитском войске по принуждению или по недомыслию. Старался объяснить, что их главари служат не трудовому народу, как о том заявляют, а зарубежным хозяевам, как служили еще недавно гитлеровцам. Я рассказал этим людям многое о их главарях — пригодилась та информация, которую нам, офицерам, незадолго перед тем дал начальник политотдела дивизии.
Я говорил и о том, что Советская власть не намерена мстить им, даже если кое у кого из них и замараны руки в крови, что власть хочет одного — чтобы они быстрее вернулись в свои семьи и стали бы трудиться так же, как трудятся все люди, счастливые тем, что окончилась война.
Высказывал я, наверное, весьма простые мысли, но высказывал, как видно, с чувством — слушали меня очень внимательно. Похоже было, мне верят…
Я окончил. Ответил на несколько вопросов. Слушатели мои переглядывались, о чем-то вполголоса совещались. Не скрою, смотрел я на них с тревогой. Выслушать-то они меня выслушали… Но по-всякому может повернуться. Правда, при мне пистолет. Но что я могу сделать один против целой толпы? А ведь среди них, наверное, есть и такие, которые не прочь бы представить своему бандитскому начальству живого офицера, да еще с солдатом и с машиной.
Но окончилось все благополучно. Один из моих первоначальных «проводников» снова забрался в машину, чтобы вывести ее обратно на дорогу, и мы поехали…
Добравшись до командного пункта дивизии, я немедленно доложил о случившемся. Признаюсь, на душе у меня было скверно. По тем временам я мог скорее рассчитывать на то, что меня «привлекут», чем на то, что похвалят: криминалом для некоторых могло быть уже то, что я беседовал с бандитами, а не вступил с ними в схватку, и то, что я был отпущен ими, а не убит…
И действительно, началось расследование. Оно длилось не один день — меня вызывали несколько раз. Один бдительный товарищ, который проводил это расследование, упорно допытывался, как же я вел себя в кругу бандеровцев, хотя я ему без утайки рассказал все, а водитель машины подтвердил сказанное.
В самый разгар расследования стало известно, что полк расформировывается в связи с общим послевоенным сокращением. Вскоре моему расследователю уже не надо было заставлять меня приезжать к нему — офицерский резерв, в котором я оказался, был расквартирован в том же городке, где находилось все управление дивизии.
Каждому, кто побывал в свое время в резерве, наверное, хотелось скорее расстаться с этим томительным местом, в котором ты хотя и при всем своем звании, но без должности — просто рядовой, где дни хотя и заполнены кое-какими занятиями, но занятиями не столько необходимыми, сколько придуманными для того, чтобы время не протекало совсем уж впустую, только в гаданиях и предположениях, что день грядущий и отдел кадров тебе готовят, куда, кем и когда наконец тебя пошлют. А у меня к томлениям, обычным для «резервистов», прибавлялось еще одно: чем кончится разбирательство по поводу моей политбеседы с лесными бандюками?
И вдруг произошла неожиданная встреча, которая круто изменила мою судьбу.
Там, в резерве, я встретил полковника Александра Ивановича Рязанцева. Мы познакомились с ним осенью сорок четвертого года, в горах северной Венгрии, под Мишкольцем. Он был тогда всего лишь майором, служил в политотделе дивизии, и его угораздило приехать к нам в полк вручать вновь принятым партийные билеты за несколько часов до того, как мы, наступая, попали в окружение. Обстоятельства сложились так, что при прорыве из окружения я и Рязанцев оказались рядом. Это случилось во время ночного боя в лесу, когда немцы начали теснить нас, пытаясь вновь сомкнуть кольцо. Я и несколько солдат, пробивавшихся вместе со мной, вынуждены были залечь — пули секли воздух над нашими головами, срезанные ими ветви падали на нас. В этот трудный момент откуда-то из кустов появился Рязанцев с одним из наших солдат. Они тащили немецкий ручной пулемет «МГ», наверное только что подобранный там, где наши прорывались через заслон врага. Через несколько секунд этот пулемет уже начал стрелять туда, где в темной чаще искрили вспышки выстрелов немецких автоматов.
