Слюна подступила к горлу. Дорофеев в сердцах сплюнул, чуть-чуть не выругался. Но сдержался: «Спокойно, дорогой товарищ! Нервочки? Никто не должен видеть, что у тебя душа не на месте. Взялся командовать — командуй!»

Потянулись купы колючего, с кое-где еще сохранившимися красными плодами шиповника, податливые стебли малинника, унылая ольха. Среди кустов все чаще стали попадаться заросшие осокой кочки. Дорофеев огорчился: «Опять болото!»

Но оказалось, что на пути не болото, а сырая низинка, густо заросшая высокой, выше человеческого роста, ольхой. Дошли до тихого, мелкого, шага в три шириной ручья, к берегам которого кусты ольхи подступали вплотную. Текущий меж кочек ручей разделял низинку. Остановились: за ручьем над ольшаником виднелась длинная крыша скотного двора с посеревшей от времени соломенной кровлей. Из-под нее местами торчали стропила. Откинув за спину плащ-палатку, прыгая по шатким кочкам, Дорофеев перебрался через ручей и, сделав всего несколько шагов, остановился: дальше кусты ольхи кончались. Следом за Дорофеевым через ручей перешли все. Скрытые в лозняке, разглядывали: впереди, на прогалине, — три больших бревенчатых скотных двора, крытый тесом амбар, несколько загонов с кое-где обвалившимися жердевыми оградами, ближе с краю — рубленный из добротного леса дом. Все окна забиты, кроме одного: в нем стекла сохранились наполовину, а вместо остальных — какие-то дощечки.

— Ферма колхозная… — обернулся Дорофеев. — Да пусто, видать. Молочка не попьешь.

Постояли еще минуту-другую, присматриваясь, потом Дорофеев сказал:

— Пошли дальше, — и выступил из ольшаника.

Но тотчас же отшатнулся обратно: невесть откуда пулей вылетела маленькая рыжая собачонка, оглушительно затявкала, забегала возле дома.

Солдаты притаились.

Собачонка не унималась.

Из-за угла дома вышла пожилая женщина в наброшенном на голову теплом платке и в ватнике. Остановилась. Поднесла ладонь ребром ко лбу, стала вглядываться в заросль.

Дорофеев жестом показал остальным, чтобы пока не обнаруживались, и окликнул:

— Слышь, тетка!

— Цыц, Огонек! — прикрикнула женщина на собачонку, и та, тявкнув еще пару раз, смолкла. Дорофеев выступил из ольшаника.

Женщина настороженно смотрела на него.

— Немцы есть близко? — спросил Дорофеев.

— Нема, — лицо женщины оставалось настороженным.

— А наши?

— Яки ваши?

— Да ты что? — изумился Дорофеев. — За своих нас не считаешь? Мы советские!

— А кто вас знает… — взгляд женщины не становился приветливее. В нем видны были подозрительность и страх.

«Кулачка или полицаиха! — решил Дорофеев. — Натакал нас черт на нее! Уйти, пока не накликала…» — но все-таки спросил еще:

— Не признаешь, значит? Неужто немцы милее?

В глазах женщины что-то дрогнуло:

— Вы власовцы чи полицаи?

— Вот дурная! Не видишь? — Дорофеев показал на звездочку на своей пилотке.

— А погоны? Разве ж е у красных?

— У красных?

— Ну, у советских.

— Введены с зимы, как немца на Волге побили… Да что ты сомневаешься?

— Та ведь як же… — женщина смотрела чуть-чуть доверчивее. — От так пришли одни, на шапках ленты червоные, кажут: «Партизаны мы, своих шукаем, помоги». А я одного признала: полицай! Для обмана переоделись.

— Ну, я-то всамделишний…

— Та бачу вже… — улыбнулась женщина. — Откуль вы?

— Чего на войне не случается… — уклонился от ответа Дорофеев. — Так немцев, говоришь, нету здесь?

— Нияких. — Женщина, теперь уже словоохотливо, пояснила: — Що им тут? Да и гать через ручей давно посмыло. На ферму и проезду нема.

— А ты-то что тут делаешь?

— Та що? Живу… Я на ферме ж с тридцатого, як будовать начали, — эти слова были сказаны не без гордости. — В колгосп-то мы першими записались. Чоловик мой вмер давнесенько… Нимец коров ще в сорок першем позабирал, скотницы вси по домам, отсюда семь километрив наша Гречанивка. А я… куда мени одинокой? Вот, стерегу.

— Чего ж тут стеречь?

— Дворы. Долго ли до греха? У прошлом роци, осенью, забрели полицаи, целый полк, чи батальон або рота. Партизан шукали. Запалили кострище прямо в коровнике. Едва загасила, як ушли.

— Чем кормишься-то? — не без задней мысли спросил Дорофеев.

— Картоплю сажала, овес кормовой оставався — вскопала на полянци; в лесу, щоб германец не найшов, посияла. Соли на ферме трохи було скотской — меняла на хлеб. Теперь тильки на посол осталось… Вот якое мое существование.

— Как тебя звать-то?

— Лукерья. Лукерья Карповна Кузьменко.

— Слышь, Лукерья Карповна… Покормиться бы чем.

— Та риднесенький! Пидем до хаты, хучь картопли с лепешкой поснидаешь.

— Не один я, — обернувшись, показал Дорофеев на кусты. — Еще двое да малец.

— Ну так що? Усих нагодую, идемте до хаты. Я зараз…

— Эй, орлы! — веселым голосом позвал Дорофеев. Прягин, Галиев и Саша вышли из кустов.

Прежде чем войти в дом, Дорофеев хотел поручить Галиеву или Прягину остаться на всякий случай снаружи и понаблюдать. Но Лукерья Карповна отговорила:

— Та будьте спокойненьки! Нема сюда немцам пути. А ежели что — Огонек учует, голос даст!

Как только вошли в дом, первым долгом дала Саше лепешку:

— Зовсим оголодал хлопчик! Поишь трошки, покуда картоплю сварю.

Саша с жадностью впился зубами в лепешку. Была она испечена из какого-то подобия муки, имела привкус земли. Однако Саше такая пища была не в диковинку. Едал и похуже. С лепешкой он управился в один миг. С нетерпением наблюдал, как хозяйка, суетясь, насыпает в огромный чугун картошку, раздувает в печи огонь.

Промокшие, наголодавшиеся солдаты радовались домашнему теплу, тому, что можно наконец закурить — огонь раздобыли кресалом, которое дала Лукерья Карповна. Молча тянули самокрутки. Прягин, усевшись на скамье у окна, изучающим взглядом обшаривал внутренность хаты, украдкой посматривал за окно, словно хотел убедиться, что здесь действительно безопасно. Временами его взгляд задерживался на Саше и делался жалостливо-озабоченным. Может быть, и в самом деле Прягина более других тревожила судьба мальчика?

Галиев не сел, как все, на скамью. Он опустился на пол близ порога, устало привалившись спиной к стене и вытянув вперед больную ногу — так, наверное, ему казалось легче. Было заметно, что рана в бедре все сильнее мучает его: в глазах — едва сдерживаемая боль, смуглый лоб под сдвинутой назад пилоткой покрыт испариной. Но Галиев молча тянул самокрутку, только временами страдальчески кривились его губы. Дорофеев догадывался, каково Галиеву, и тревожился о нем все больше.

Пока варилась картошка, Дорофеев расспрашивал Лукерью Карповну, что за местность по пути на восток. И не слыхала ли она, где сейчас фронт.

Фронт, наверное, в той стороне, где еще недавно слышалась за лесом пальба. Лукерья Карповна сказала: лучше идти от фермы тропкой, которую она покажет, до двух больших елей, а потом взять лесом правее, до болота, которое надо переходить осторожнее. А за болотом снова будет лес, этим лесом на восток можно идти далеко.

— Болотом и пойдем! — выслушав Лукерью Карповну, решил Дорофеев. — На болоте немец сидеть не станет, проберемся.

— Проберешься? — загорячился Прягин, надеявшийся, видимо, на иное решение. — Если не о себе, так о другом подумай.

— Это о тебе, что ли? — прищурился Дорофеев.

— Обо мне — что? А вот он… — Прягин показал на Галиева. — Тащишь человека, а он совсем идти не может.

— А що с ним? — спросила Лукерья Карповна. — Хворый чи раненый?

— Раненый, — пояснил Дорофеев.

— Ой, лышенько! — Лукерья Карповна подошла к Галиеву. — То-то, я бачу, ослаб ты зовсим. Да куда ж тебе?

Галиев молча показал себе на бедро.

— Зараз рушник достану! — забеспокоилась Лукерья Карповна. — Забинтувати треба!

— Перевязано уже, — остановил ее Галиев, — и так дойду.

— Да как же ты пийдешь? Ой, бедняга! Я ж бачу — мабудь, и встать ще не сможешь.

— И в самом деле, как он пойдет? — снова подал голос Прягин. — И вообще… Нельзя так авантюристически! Идти с тяжелораненым, тащить с собой ребенка! Их погубим и сами погибнем. А ведь у нас… — Прягин показал себе на грудь, где оттопыривалась шинель. Дорофеев взглядом остановил его. Прягин понял: хотя и можно хозяйке довериться, но незачем ей без нужды про знамя знать.