С той встречи я почувствовал: Кобец невзлюбил меня с первого взгляда. Да и я, пожалуй, отвечал ему в этом отношении взаимностью. Даже то, что обычно очень сближает людей — совместное участие в боях, — не сдружило нас, хотя и побудило с бо́льшим уважением относиться друг к другу, особенно после того случая, когда роте, в которой я служил, пришлось выдержать, в первые дни боев на Курской дуге, в открытой степи, сильную контратаку немцев. Именно тогда, в самый трудный момент, к нам в роту, выбитую уже наполовину, явился Кобец с подкреплением из нескольких бойцов, наспех собранных из тыловых подразделений, и это решило исход боя в нашу пользу. В том бою я увидел, что Кобец храбр и не кланяется пулям, а это главное, что заставляет уважать человека на войне. Не нравилось мне только то, что Кобец настойчиво вмешивался в каждую мелочь, словно бы не доверяя нам, командирам. Но такова уж была — да и поныне осталась такой — его натура. Человек он искренне преданный делу, действует всегда из самых благородных побуждений, но действует довольно часто таким образом, что это не вызывает расположения людей к нему.

Мы расстались с Кобецем в конце сорок третьего, когда меня ранило. Вернувшись из госпиталя в полк, я его там уже не застал: говорили, что Кобец, к тому времени получивший звание майора, дослужился до заместителя командира полка по строевой и вскоре после этого ушел куда-то на повышение. Поговаривали, что наш командир полка, который с Кобецем не очень ладил, дал ему, чтобы быстрее избавиться от него, великолепную характеристику. Потом, по слухам, кто-то еще во время войны видел Кобеца в тылу, на курсах усовершенствования. Затем я на многие годы потерял его из вида. Получив назначение сюда, я с удивлением увидел Кобеца в роли временно исполняющего мою должность и узнал, что до этого он служил в Москве в министерстве, в инспекции. Почему его у нас в дивизии не выдвинули на повышение, а прислали меня, оставив его только моим заместителем, не знаю. Во всяком случае, я в этом ничуть не повинен, как не повинен и в том, что Кобец все еще не может получить звание полковника, хотя мы с Порываевым и хлопотали об этом. А по каким причинам переместился Кобец из Москвы в наш гарнизон, остается тайной для меня до сих пор. Правда, как-то однажды, разоткровенничавшись, он объяснил это тем, что пострадал за свою принципиальность, работая в инспекции. Но, насколько я знаю Кобеца, принципиальностью он считает свою предрасположенность видеть в людях прежде всего плохое. Эта предвзятость вредна вообще, а в политработе — особенно. Но может быть, Кобец лучше, чем он мне кажется. За дело он болеет, правдив, упорен, когда отстаивает свои убеждения. Но я почему-то всегда насторожен по отношению к нему, и он, видимо, чувствует это. Знаю, что нехорошо это с моей стороны, и давно собираюсь поговорить с ним по душам. Но это не так-то просто. Психологическая несовместимость? Вот и сейчас — идем рядом, а теплого разговора не получается.

— Если вы к Рублеву, то не отправиться ли мне к его соседу? — спрашивает мой зам.

— Да, конечно! — отвечаю я. — Не исключено, что, если наметится общий успех, главная задача перейдет соседнему полку. Свяжитесь со мной оттуда в случае чего. — Я стараюсь, чтобы мои слова, обращенные к Кобецу, звучали как можно доброжелательнее. — Вечером встретимся!

Рублева я не застал на его временном КП — на опушке леса, где под сенью деревьев укрылись штабные автобусы. Верный привычке как можно чаще бывать в подразделениях, Рублев, оказывается, укатил в батальон майора Левченко. Ну что же, поеду туда, благо недалеко — в этом же лесочке.

Я нахожу Рублева и Левченко в газике склонившимися над планшетом с картой: Рублев ставит задачу батальону.

Рублев высок, смугл, курчавые черные волосы на висках пружинятся из-под фуражки. С горбинкой нос, быстрые глаза под густыми бровями. Чем-то, особенно бровями, он всегда напоминает мне Багратиона. А комбат Левченко круглощек, лицо розовое, чуть пухлые губы, ему уже за тридцать, но выглядит он куда моложе. Когда они рядом, бросается в глаза, как различны они не только внешне, но и характерами. Левченко спокоен в движениях, нетороплив в мыслях. Рублев же — весь энергия, огонь. В прежние времена из него вышел бы неплохой кавалерийский офицер.

— Видите, — показывает он комбату на карте, — все решается тем, сумеем ли быстро выйти вот на эту развилку. Сумеем — значит оседлаем шоссе и свяжем маневр «противника».

— Какова она, к той развилке стежка?.. — в задумчивости говорит Левченко, рассматривая карту. Пушистые брови его озабоченно сдвигаются. — Ущелье надо преодолеть, да еще речку…

Судя по карте, через речку должны быть броды. Но сейчас они наверняка скрыты бурно поднявшейся весенней водой.

— Ваше решение, товарищ комбат? — не терпится Рублеву.

Левченко сосредоточенно вглядывается в карту. Потом отвечает не спеша, как бы размышляя вслух:

— Много машин посылать — растянутся, свяжут друг друга, теснина там… Пошлю три бронетранспортера. Все остальное — параллельной дорогой. Дальше, но вернее.

— Что ж, правильно! — сразу соглашается Рублев. Но узнать его мнение до того, как Левченко объявил свое решение, едва ли удалось бы. Изволь думать сам. Заранее Рублев не подскажет, сначала выслушает.

— Кого думаете послать? — спрашивает Рублев. Он знает всех офицеров в своем полку.

— Макарычева! — без задержки отвечает Левченко.

Рублев на секунду задумывается:

— Ну что ж, пусть.

Лейтенанта Макарычева знаю и я. Не так давно служит, а уже вышел в передовики. В окружной газете был его портрет с лестной для оригинала подписью.

Рублев вскоре уезжает. Подозвав радиста, Левченко приказывает ему связаться с командиром роты, в которой служит Макарычев. Но вдруг, передумав, Левченко говорит мне:

— А поедемте прямо в роту. Недалеко же.

Я соглашаюсь. Проверю на месте, как ведется политработа в ходе учений.

…Машины стоят в прилепившейся к крутому склону горы рощице, по-весеннему прозрачной и светлой. Их можно заметить только тогда, когда въедешь в рощу — бронетранспортеры укрыты под деревьями. Правда, от ветвей, по-зимнему обнаженных, еще почти нет тени, поэтому на машины наброшены маскировочные сети.

Талый, посеревший снег меж деревьями испятнан четкими следами солдатских сапог, прострочен широкими узорными полосами, оставленными колесами бронетранспортеров. Во всех этих следах проступила серовато-голубая вода.

Солдаты в шинелях с подвернутыми полами и в касках, ремни которых затянуты по-боевому, с вещмешками за спиной, стоят кучками возле своих машин — сидеть ребятам, видно, надоело, батальон на исходных с утра.

Наше появление вносит некоторое оживление: любопытные лица поворачиваются к нашему только что затормозившему газику, кто-то поспешно бросает недокуренную цигарку, обрываются разговоры. К нам торопливой походкой уже идет, почти бежит, придерживая рукой планшетку и слегка путаясь в полах длинноватой шинели, командир роты, старший лейтенант Бакрадзе. Его большие, чуть навыкате глаза встревоженно расширены, рот, над которым чернеют маленькие усики, полураскрыт. Мне немножко смешно: и чего он так разволновался? Но я знаю: Бакрадзе, который совсем недавно командовал взводом в этой же роте, еще не освоился со своим новым положением и поэтому пребывает в состоянии непрерывной встревоженности. Ко всему тому Бакрадзе честолюбив.

Зная обидчивость Бакрадзе, Левченко, познакомив его с задачей, не говорит прямо, кому из офицеров роты он хотел бы поручить ее выполнение. Он спрашивает у Бакрадзе:

— Кто из командиров взводов для такого хитрого дела более подходящ?

— Любой! — не задумываясь, отвечает Бакрадзе. — У меня в роте все взводные хороши.

— Может быть, Макарычев?

— Макарычев? — В голосе Бакрадзе звучит нотка сомнения. Но он тотчас же соглашается: — Годится.

— Так позовите его, — говорит Левченко, — поставим задачу вместе.

И вот перед нами стоит вытянувшись, весь внимание, лейтенант Макарычев. Не в военной форме он, наверное, выглядел бы совсем юнцом. Пересеченная ремнем каски, чуть серебрится на весеннем солнце щека — похоже, что это пушок, но, наверное, лейтенантские щеки все-таки давно уже знакомы с бритвой. Внимательные, пытливые глаза из-под светлых бровей глядят на нас…