— Не надо, милый, ты же всё узнал. Это герой не моего романа. — Она впервые назвала его «милый», что пустило по его лицу изрядное количество красной краски. Катя, естественно, это заметила и поняла, что надо и дальше так поступать. — Действительно, тебе будет проще, если ты его знаешь, — продолжала она. — Но трудность в другом. У меня сложилось впечатление, что он не очень хочет отдавать эти подвески, даже если ты будешь возвращать ему деньги.

— А что же тогда делать?

— Вот тут-то и надо будет сообразить.

— Но как бы то ни было, если подвески едут в Одессу, их легче заполучить будучи там, чем будучи здесь. Так что надо ехать, а там разберусь! — Душа Вартаняна лопалась от распиравшей его любви и так оглушительно пела, что слабый голос разума был абсолютно не слышен.

— Но что это?! Кто-то выходит из лифта, мужские голоса.

Бонасеева схватила Вартаняна за руку и заметалась по квартире. Но Вартанян знал, куда бежать. Он увлёк её в свою дальнюю комнату, где оба залезли в большой платяной шкаф. Там ему поневоле пришлось обнять её, потому что было очень тесно и руки иначе в шкафу не умещались.

В это время дверь отворилась и послышались уже более отчётливо два мужских голоса, один из которых принадлежал профессору.

— Она уже ушла»— констатировал этот голос* Давайте посмотрим в других комнатах, — не терял надежды другой голос.

Они ходили по квартире, неумолимо приближаясь к комнате Вартаняна. Бонасеева начала дрожать, и Вартаняну, чтобы не было заметно извне, не оставалось ничего другого, как начать дрожать в противофазе.

— Да, не видно, — сказал другой голос» когда оба зашли в комнату Вартаняна. — А чья это комната? Тот самый жилец?

— Тот самый, — подтвердил профессор,

— А где он сам?

— Да учится, поди. Он малый вроде ничего.

— Все они ничего. Ух ты, какой у вас шкаф! В антикварном покупали или но наследству достался?

— Это супругиной бабки шкаф.

— Да, знатный шкаф. Ну, ладно. Если её нет, то давайте хотя бы попробуем понять ещё раз, чего она от вас хотела в Одессе.

— Так я, товарищ Ришельенко, вроде всё рассказал.

Обладатели голосов вышли из комнаты и, громко топая, удалились.

Бонасеева в шкафу первая очнулась от оцепенения, в которое оба впали во время разговора о бабушкином шкафе, и прошептала:

— Ах, подлец! Так он Ришельенко привёл!

Вартанян очнулся от Катиного шёпота и, ввиду того что шептаться было опасно, крепко, но неумело поцеловал её. Старый шкаф на миг вздрогнул — но только для соблюдения приличия — и затих на весьма продолжительное время, что было очень полезно для требуемого в данной ситуации режима тишины. А профессор и Ришельенко там, вдали, продолжали беседу.

— Ну, я понимаю, — говорил Ришельенко, — лететь в Одессу, встретить красавца мужчину. А если у вас и у вашей супруги разные вкусы? Тогда вы встретите не того мужчину?

— Ну, она ведь, наверное, знала, что там такой один на два вагона.

— Ладно, допустим, один. Вы к нему подходите, а он вам говорит, что он не красавец. Вы ему: «Вы красавец», — а он вам: «Нет, я не красавец». И что тогда?

— Не знаю. Я об этом и не думал. Я считал, что он знает, что он красавец.

— Да, странная просьба, — задумался Ришельенко.

— Хорошо, что я не успела рассказать ему всё, — снова зашептала Бонасеева, но тут же губы её оказались заняты страстным поцелуем Вартаняна, который после первого поцелуя готов был лететь куда угодно, причём лучше, если вместе со шкафом.

— Вы немного поторопились, товарищ Бонасеев, — сделал наконец вывод Ришельенко. — Если бы вы ещё чуть-чуть её послушали, нам теперь было бы куда проще.

— Поймите, я не мог её больше слушать. Мне надоели эти махинации. Я и вас привёл сюда не для того, чтобы распутывать паутину заговора, а для того, чтобы вы её как следует припугнули.

— Боже, сейчас должна прийти Анна Леопольдовна, — в ужасе прошептала Бонасеева. — Что же будет?

Ответом ей было то, что и должно было быть: Вартанян снова принялся её целовать. Причём делал он это добросовестно, как в детстве учили его делать любое дело, за которое берёшься.

— Да, может быть, вас это заинтересует, — вспомнил вдруг профессор. — Как раз перед этим разговором у Кати в гостях была Анна Леопольдовна.

— Так-так, — оживился Ришельенко.

— Это её подруга, жена директора магазина.

— Анна Леопольдовна, её подруга? Интересно. И зачем она приходила?

— Я не знаю, я как раз в булочной был.

— А в булочную вы сами пошли или жена вас попросила?

— Катя попросила. Сказала, что Анна Леопольдовна будет у нас обедать. А она передумала и ушла.

— Ну что же вы сразу не сказали? — обрадовался Ришельенко. — Теперь кое-что прояснилось.

— Доверься дураку, — начала Бонасеева, но вовремя замолчала, чтобы не дать повода Вартаняну поцеловать её ещё раз — не потому, что ей это было неприятно, просто она боялась, что он с непривычки объестся помадой и не сможет лететь в Одессу.

— Ну, спасибо вам, профессор, — стал прощаться Ришельенко. — Вы очень нам помогли.

— Скажите, а Кате ничего не будет? — испугался Бонасеев.

— Скорее всего, ничего.

— Ну ладно, тогда я пойду с вами вместе. Мне вообще-то давно в институте надо быть, а я вот с этим делом тут замешкался.

И они оба ушли. Молодые люди вышли из шкафа, посмотрели друг на друга, но Вартанян уже не смущался от взгляда Бонасеевой, так как чувствовал себя большим. Они прошли в гостиную и ходили по ней, не зная, о чём говорить.

— Так, — опомнилась первой Бонасеева. — Мы совсем упустили из виду, что Анна Леопольдовна не должна знать, что едешь ты, а не мой муж. Как только раздастся звонок, иди в ванную и пускай воду. Я скажу, что это муж принимает душ перед дорогой. Понял?

Она говорила это таким властным голосом, что Вартанян и представить себе не мог, как он целовал эту женщину пять минут назад. Она ещё что-то вспомнила, подошла к зеркалу, поправила причёску и заново накрасила губы, реставрировала на лице оставшуюся косметику и наложила новую в тех местах, где она стёрлась. После этого Бонасеева показалась Вартаняну прекраснее в два с лишним раза. Он снова шагнул к ней, весь охваченный любовью. Она позволила поцеловать себя ещё раз и ещё, а потом, хотя и не без её ведома, получилось так, что они сели на диван и долгое время в квартире стояла полная тишина, нарушаемая лишь стуком капель воды из неисправного крана в ванной.

Но Бонасеева сделала наконец вид, что с трудом взяла себя в руки, из которых на самом деле она себя и не выпускала.

— Милый, теперь не время. Потом, после Одессы.

Она снова подошла к зеркалу и начала приводить себя в порядок. «Воистину, чтобы общаться с этим малым, надо иметь собственную парфюмерную фабрику, — думала она, подновляя в который раз лицо и придавая ему привычное для всех окружающих выражение. — И что это Анька телится с деньгами. Так все самолёты уйдут». Она посмотрела на часы.

Но вот раздался долгожданный звонок. Бонасеева поглядела в глазок, увидела Анну Леопольдовну, знаком скомандовала Вартаняну зайти в ванную и открыла дверь.

— Дорогая, что же вы так долго? Ведь поезд-то идёт всё это время.

— Так получилось. Потом расскажу. Где Михаил?

— Он, пока ждал, вдруг надумал душ перед дорогой принять. Говорите мне, что хотите сказать.

— Вот деньги. — Анна Леопольдовна прошла в гостиную и начала отсчитывать на столе купюры. Все были одна к одной по сто рублей. — Это тысяча двести вам с Михаилом…

— А где ещё триста?

— По возвращении, сейчас не сумела достать. А это, — она выложила ещё две пачки сторублёвок, — Жоре за подвески. Сначала надо дать ему одну пачку — здесь пять тысяч — и сказать, что остальное отдам тут, а если он начнёт артачиться — надо отдать и вторую. Но не всю. Сперва тысячу пятьсот рублей, а потом набавлять по пятьсот, если он будет продолжать артачиться. Поняла?

— Да, я поняла. — Бонасеева вскрыла обе пачки и стала пересчитывать купюры.