— Здравствуй, Кэулькут! — сказал отец, будто ничего не случилось. (Челюсть стала на место.) — Нашелся ли Ермак?

— Однако, нашелся. Сам явился на вертолете. Пургу пережидал в фактории. Пропеллер чинил — обледенел сильно, поломался. Теперь тебя ищет.

— Ты тоже меня искал?

— Да, искал тебя! — обрадовался подсказке Кэулькут.

— Спасибо за поиски. А в мешке что?

— Так… всякие вещи…

— Зачем? Для кого? Может, подарки Алексею Харитоновичу?

— Вот-вот. Однако, однако, подарки… Думаю, один живет, дай снесу ему подарки.

— Вот и молодец, хороший человек! Покажи свои подарки. Ну, ну, выкладывай на стол!

Расстроенный Кэулькут дрожащими руками стал вытаскивать «подарки».

Это был приемник «Родина» с питанием (мы пришли в восторг, особенно отец, так как он скучал без «последних известий»), пачек десять чая, сахар, крупа…

Абакумов незаметно подмигнул Кэулькуту: дескать, не волнуйся, рассчитаюсь. Кэулькут повеселел. Пока он пил чай (чашек двадцать!) и ел оленье мясо, отец быстро написал письмо Ангелине Ефимовне.

Мы уговаривали Кэулькута отдохнуть, но он отказался наотрез и, едва напившись чаю, уехал. Я нарочно не пошел его провожать, чтобы Абакумов с ним «рассчитался».

Отец был рассержен.

— Видишь, какой добрый дядя! — сказал он о Кэулькуте. — Та же спекуляция. Сдерет с него мехом за полцены, потом сдаст государству пушнину как свою, за полную стоимость. Он ведь тоже охотник. Дай только время, вернусь на плато, так его пропесочим!

— Тогда Алексей Харитонович останется без сахара, без чая, — нерешительно возразил я.

— Теперь не останется! — уверенно бросил отец. Когда Абакумов проводил гостя, мы с ним стали устанавливать приемник.

Отец давал советы лежа.

Абакумов заметно приободрился. Он верил, что жизнь его теперь переменится к лучшему. «Дмитрий Николаевич поможет». Но временами на него находили сомнения, и тогда он мрачнел.

Он как мальчишка радовался приемнику. Когда в избе раздался голос диктора: «Говорит Москва, московское время…» — на глазах Абакумова выступили слезы. Давно бы ему приемник достать!..

Мы почти весь вечер слушали радио. Когда я уже лег спать, отец подозвал Абакумова.

— Ты хочешь стать советским человеком, Алексей? Ты доверишься мне? — тепло сказал отец, взяв его за руку.

Абакумов вздрогнул и заметно побледнел.

— Вы меня прощаете, Дмитрий Николаевич?

— Я-то готов все забыть, — мягко ответил отец, глядя Абакумову прямо в глаза. — Трудно будет с Женей… Сын Михаила Михайловича… Он здесь, на плато. Понимаешь? Трудно ему будет. Я не уверен, что он захочет тебя понять. Но в юриспруденции, кажется, есть такое понятие, как давность привлечения к уголовной ответственности. Так вот я думаю, что это к тебе применимо. За давностью времени… Через пятнадцать лет, если человек за это время не совершил нового преступления, вообще все погашается.

— Но прошло только десять с половиной! — в отчаянии воскликнул Абакумов.

— Ничего. Мы возьмем тебя под свою защиту, коллектив полярной станции. Тебе придется завоевывать их доверие, как ты завоевал мое и вот — Коли. У тебя сколько классов образования?

— Всего пять, Дмитрий Николаевич!

— Ты довольно развит.

— Поднаторел в жизни, Дмитрий Николаевич. Читать люблю. Еще в госпитале пристрастился. Там хорошая библиотека была.

— У тебя есть книги?

— Как можно без книг… одному-то? Полный сундук. Набралось за десять лет.

— Покажи!

Я моментально спрыгнул с печки. Абакумов раскрыл большой самодельный сундук. Он оказался битком набит книгами. Одни были приобретены на факториях за песцовые и горностаевые меха; другие — в маленьких лавчонках на колесах в геологоразведочных партиях или таежных селениях; доставлены за те же меха «доброжелателями» вроде Кэулькута, бравшего у него мех за бесценок. Иные книги достались на глухих зимовьях—кто-то прочел и бросил в пути — или по завещанию, как завещал ему Евангелие монах.

Отец с интересом рассматривал книги. Я присел на корточки возле сундука. Мне тоже хотелось выбрать что-нибудь почитать.

Абакумоз, добродушно улыбаясь, довольный нашим интересом к его книгам, клал их одну за другой на стол. Так появилась в родственной близости «Страна Муравия» Твардовского, «Воскресение» Толстого, поэмы Пушкина, зачитанный томик записок Шерлока Холмса, «Арифметика» Малинина-Буренина… С десяток книг «Народного университета на дому» конца двадцатых годов, давно ставших библиографической редкостью… «Дон-Кихот», «Избранные трагедии» Шекспира. Первый том «Тихого Дона», шестой том «Истории России с древнейших времен» Соловьева, дореволюционного издания, еще с твердым знаком и буквой «ять». Несколько романов Мамина-Сибиряка— приложения к «Ниве» (у бабушки, я видел, хранились такие же). «Спутники» Пановой, «Северные рассказы» Джека Лондона, популярные лекции по астрономии, сельскохозяйственные брошюры и, наконец, к моей великой радости, «Всемирный следопыт» за 1927 год. Я сразу схватил его и полез на печку.

Отец задумчиво просматривал эти читаные-перечитаные в долгие полярные ночи книги. Случайный подбор, как случайна вся жизнь этого непутевого человека.

И я вдруг подумал, что главное в жизни — никогда не идти по воле случая, как бы ни был соблазнителен его зов. Своя цель должна быть у человека, и эта цель может быть только одна: осуществление заветной мечты. К а-к а я это мечта, уж зависит от самого человека. У хорошего человека и мечта хорошая.

Отец сказал Абакумову:

— Что ж, лучше одну книгу прочесть со вниманием, чем тысячи поверхностно. Важно не сколько, а как! — и взялся за «Историю России».

Польщенный его словами, Алексей Харитонович сел у приемника и стал слушать концерт из Колонного зала Дома союзов. Я там бывал не раз…

На другой день, только что Абакумов сделал отцу перевязку, услышали мы шум мотора, и вертолет опустился прямо в огороде.

Я выбежал как был, не одевшись, и попал в объятия Ермака, а потом Ангелины Ефимовны и Вали.

— Ты простудишься! — закричала мне строго тетя Геля.

В избе обе женщины начали плакать и обнимать отца.

— Мы думали уже, что вы с Колей погибли! — сказала Валя со слезами, но тут же начала громко смеяться от радости.

Оказалось, что Ермак, возвращаясь после вынужденной посадки, приземлился на леднике и понял, что мы ушли домой. Когда на плато нас не оказалось, радость за благополучное возвращение Ермака быстро сменилась беспокойством за нашу судьбу. Что они перечувствовали в уютных домах во время пурги, по их словам, «не поддается описанию». Искать было бесполезно в такой кромешной тьме. Кучеринер попыталась успокоить всех, заявив, что Черкасов опытный полярник и несомненно пережидает метель где-нибудь в сугробе в одном спальном мешке с сыном.

В общем, все ужасно волновались, только и разговоров было, как мы переносим эту пургу и где. Гарри Боцманов расстраивался чуть ли не больше всех. Он сказал, что искренне полюбил начальника. «А мальчишка еще лучше! Если такие люди начнут замерзать в снегу, то что это будет!»

Едва приутихла пурга, Кэулькут отпросился у Ангелины Ефимовны «поискать за Ыйдыгой», и, хотя было мало шансов, что мы попадем в ту сторону, она разрешила. Как Кэулькут нас «искал», уже известно. Но это неважно, главное, что он нас нашел, о чем и возвестил торжественно и во всеуслышание на полярной станции.

Выслушав отчет Кучеринер, отец сурово осведомился у Вали, почему она оставила метеовахту.

— Я же почти никогда не отлучаюсь с плато, — досадливо возразила Валя, — мне просто захотелось прокатиться на вертолете, а…

— А вахта? — заорал отец.

— Там за меня Женя. Ангелина Ефимовна предлагала ему-даже просила — сопутствовать ей, но он наотрез отказался.

— А-а… Чаю хотите? Алексей Харитонович, напоите же гостей чаем!

Абакумов бросился кипятить чай. Отец лежал на топчане и, видимо, стеснялся своего заросшего лица. Гости сели у постели полукругом, а я стоял в ногах, так как сесть уже было не на что.