И Алексей Абакумов — человек. Его все называли хищником, но ведь это было неким определением его сущности с точки зрения людей, не одобрявших его поведение? Абакумов был человеком… Пусть плохим… Может, у него были веские причины стать плохим? Может, его ни разу никто не приласкал? Может, когда ему было страшно, его не успокоили? Не обрадовали, когда его терзала безнадежность? Не научили, во что верить? Обошлись жестоко, равнодушно?..

Может, в ту ночь я и не сформулировал мысли столь четко, как делаю это теперь, на девятнадцатом году своей жизни, но что-то в этом роде я чувствовал, потому что совсем перестал бояться и доверчиво пошел к окну. Не может Абакумов отказаться спасти человека, которого он знает, с которым был когда-то в экспедиции! И меня он не обидит — зачем я ему?

Он уже, наверное, несколько раз встречался с нашим Кэулькутом. Может, Кэулькут знал, где живет Абакумов, и не раз навещал его? Конечно, так оно и было!

Постояв в нерешительности, я отцепил лыжи, положил их аккуратно на приметном месте и осторожно, на цыпочках подошел к избе. Тихонько подкрался я к окну и заглянул внутрь избы.

Это была самая обыкновенная изба, какие я встречал не раз на Ветлуге. В углу стояла русская печь закопченным челом к окну. Какие-то чугунки и сковородки загромождали шесток. Это я заметил мельком. Мое внимание захватил сам Абакумов.

Он сидел у окна, облокотись о стол. Нас разделяло лишь тонкое, нисколько не замерзшее стекло, и я невольно попятился. При слабом свете эскимосского жирника глубь избы терялась во мраке, но косматая голова и могучие плечи Абакумова, облаченные в пеструю ситцевую рубаху, были достаточно освещены. У него была густая, черная, окладистая борода, лохматые насупленные брови, большой, как у Менделеева, лоб, но в густых волосах уже блестела седина. Глаза мне показались черными, но потом я разглядел — они были серыми, как у моего отца. Он сидел пригорюнившись, если подходит это слово к кряжистому и могучему мужику, заплутавшемуся в жизни, как малое дитя. Он не то дремал, не то просто глубоко задумался.

Так протекло немало времени. Он размышлял, а я смотрел на него затаив дыхание, забыв об усталости.

Вдруг он поднялся, подошел ближе к окну. Меня поразило сумрачное, подавленное лицо его. Неодобрительно покачав головой, он направился к двери. Я отскочил за угол.

Абакумов вышел во двор. Постоял возле избы, прислушался, оглядел небо и пошел в глубь огорода, к черной лиственнице. Ветви ее четко выделялись на фоне мутного неба.

Я несмело направился к нему и остановился в нескольких шагах. Но Абакумов меня не заметил — так глубоко он задумался. О чем он думал?

— Товарищ Абакумов! — окликнул я его растерянно. Я не ожидал, что так его испугаю. Даже при свете луны я увидел, как он побледнел. Ноги его подогнулись, он упал на землю и, не отрываясь, с ужасом смотрел на меня.

— Алексей… — начал я и, запнувшись, вежливо пояснил, что не знаю его отчества.

— Кто ты? — перебил он меня, дрожа всем телом. Надо было скорее разрядить невыносимое напряжение.

— Я — Коля Черкасов… Сын Дмитрия Николаевича Черкасова. Я- случайно нашел вас, — запинаясь и торопясь, сказал я.

Абакумов сидел на влажной земле и громко икал… Я понял, что он плачет. После я узнал, что он думал о смерти, и вдруг неожиданно появился я.

— Отрок… — бормотал он, давясь, всхлипывая. — Сын Дмитрия Николаевича!.. Знамение… Остановил мою руку…

Я ничего не понимал. Может, он сумасшедший? Страх только шевельнулся во мне и погас — мне стало очень плохо. Закружилась голова, затошнило… Я опустился на землю и стал расстегивать шубу.

Абакумов заметил мое состояние и сразу опомнился:

— Да что же это я… Мальчонка-то совсем заболел!.. Пошли-ка, однако, в избу.

Но я уже не мог идти: у меня потемнело в глазах.

…Очнулся я в избе, на постели Абакумова. Он стащил с меня шубу и валенки и теперь брызгал на мое лицо водой.

— Не надо… — попросил я.

— Лучше стало? — пробормотал он сконфуженно и куда-то вышел.

Вернулся он с кружкой парного молока.

— Пей, Николай, пей! — уговаривал он меня. — Хорошее молочко, оленье, только что тебе надоил. Подкрепляйся, малец!

Я жадно выпил всю кружку густого, желтоватого, довольно вкусного молока, хотя с непривычки оно могло и не понравиться тем, кто избалован.

Потом Абакумов быстро растопил плиту, заварил чай, прямо в большом полуведерном чайнике. Возясь у печи, он все поглядывал на меня, радостно и умиленно, и бормотал— видимо, привык, живя один, сам с собой разговаривать.

— Николай-угодник тебя послал, не иначе. И зовут-то тебя Николаем. Господи!..

Он так был мне рад, будто это его собственный сын нашел его.

Я оглядел избу. Грубо сколоченный стол покрыт новенькой клеенкой. (У Кэулькута сменял?) Топчан, на котором я лежал, застлан шерстяным одеялом, подушка — в ситцевой наволочке. Вдоль бревенчатых стен шли полки до самого потолка, закопченного и темного. На полках лежали аккуратно сложенные, выделанные звериные шкуры, немудреный хозяйственный скарб, орудия охоты, мешки с мукой, лук, всякая кухонная утварь. В переднем углу на полочке стояла маленькая выцветшая икона. На стенах висели медвежьи и волчьи шкуры и две винтовки. А над постелью тикали ходики. (Те самые?) Пол был земляной, аккуратно вымазанный глиной.

Я в изнеможении опустил голову на подушку: совсем из сил выбился. Хоть бы не заболеть! Абакумова я теперь не боялся нисколько. Я ведь не мог не видеть, что человек мне искренне рад. Звали его Алексей Харитонович.

В избе стало жарко. Живо поставив все сготовленное на стол, хозяин подошел ко мне.

— Может, на постель тебе подать? — заботливо осведомился он.

Я поспешно встал.

И вот мы сидим с Абакумовым за одним столом и оба степенно едим из одной миски жирный борщ из оленины, жаркое, а потом пьем чай с сахаром и шанежками.

Мы ели и поглядывали друг на друга. «Так вот он каков, Абакумов, — думал я. — Почему же я так его боялся? Чуть ли не каждый день видел в кошмарах. А Кэулькут его не боялся, хотя и считал, что он Недобрый человек».

Когда мне стало лучше, я рассказал Абакумову, как провалился отец в расщелину, как я шел на полярную станцию и, заблудившись, попал к нему.

Абакумов хотел, видимо, потрепать меня по плечу, но не решился.

— Ладно! Съездим за Дмитрием Николаевичем. Но ты хоть часок поспи, а то заболеешь.

Я запротестовал, мне было стыдно спать, когда отец там один. А может, у него сотрясение мозга и он уже без сознания… Но я действительно обессилел.

— Ты же оставил ему хвороста… — успокоил меня Абакумов. — Он не замерзнет. Опять же, пока я соберу оленей… Я разбужу тебя через час. И выедем…

Я согласился и опять прилег на постель. Алексей Харитонович заботливо укутал меня одеялом. Я поблагодарил его и, кажется, тут же и заснул…

Мне показалось, что Абакумов разбудил меня минут через пять, но проспал я два часа.

— Одевайся, однако, Никола, — сказал он. — Пора ехать. Как бы буран не нагрянул.

Я тут же вскочил и торопливо оделся. Почему-то я весь дрожал, хотя в избе было тепло. Наверное, от усталости.

Абакумов надел на себя оленьи чулки, унты, штаны из пыжика, оленью шубу, заячий малахай, пару заячьих рукавиц взял под мышку, и мы вышли во двор.

На реке уже ждала оленья упряжка. Мы сели с ним на одни нарты — я позади, вторые нарты были привязаны сзади. Я понял, что это для отца, и опять стал волноваться. Вдруг он сильно расшибся? Может, сгоряча не почувствовал? Он лежит там и не ждет помощи раньше как через пять дней… И вдруг мы явимся, когда еще и суток не прошло. Я так обрадовался этой мысли, что совсем повеселел. Тут я вспомнил о Ермаке, и меня стала грызть совесть: радуюсь, что отца спасут, а Ермак, может, в это время замерзает… Но мне не хотелось грустить, и я предпочел думать, что Ермак сидит в вертолете и спокойно и твердо ожидает, когда его найдут. Может быть, просто поломка мотора… Мало ли что может быть!