Мне очень хотелось, чтобы в этой книге был подзаголовок: «Жизнь Николая Черкасова, рассказанная им самим». Но, говоря по чести, вспоминать о моей жизни еще рановато… Я всего лишь ученик десятого класса. Скорее уж это будет история моего детства. Но детство у меня так сложилось, что я стал свидетелем и участником событий необычайных, о которых мне хочется рассказать. Непреодолимая потребность, неизвестно почему возникшая, но тревожившая меня всю зиму.

К бабушке пришла ее старая приятельница-артистка, и они осторожно прикрыли дверь, чтобы не мешать мне заниматься. «Выпускной класс. Знаете, как ему сейчас тяжело? Такие требования!..»

Конечно, не ко времени я затеял свой рассказ. Мой друг Вовка зубрит теперь целыми днями, даже к рапирам своим не Притрагивается, а он лучший фехтовальщик школы, не раз получавший призы за первенство.

Делу время, потехе час. Но для меня эта книга не потеха. Пока я не разберусь во всем сам, я не могу идти дальше, то есть раз и навсегда определить свое призвание, да так, чтобы не ошибиться, чтобы не каяться впоследствии.

«События необычайные» — это история экспедиции на плато, которому присвоено теперь имя моего отца. Это история научного подвига, человеческой дружбы, безрассудной женской любви, а также история одной застарелой ошибки. Никому, даже заклятому врагу, не пожелаю я повторения такой ошибки.

Все до сих пор удивляются, как мог отец взять меня, двенадцатилетнего мальчишку, с собой в опасную и тяжелейшую экспедицию на Крайний Север? Экспедицию, уже однажды окончившуюся трагически для всех ее участников. Отец был единственным, кто вернулся тогда живым с этого плато… Обстоятельство, бросившее тень на всю его Последующую жизнь. Что бы вы сказали о капитане, который спасся один из всей команды корабля? Даже если бы он и не повторил безумного и низкого поступка лорда Джима из чудесной книги Конрада «Прыжок за борт».

Отец организовал и возглавил эту роковую экспедицию. В ней погиб и отец Жени Казакова, известный геофизик. Но: Женя, избравший профессию своего отца, никогда не обвинял доктора Черкасова, как это делают сейчас другие. Женя верил ему, как ученому и человеку, восхищался им и никогда не подозревал его. В чем? В чем бы он мог подозревать моего отца? В убийстве, что ли? Какая чушь!

Все дело в том, что объяснение, которое представил мой отец по возвращении, мало кого могло удовлетворить.

Так, например, отец объяснил, что рабочий экспедиции Алексей Абакумов скрылся, когда они тронулись в обратный путь, угнав половину лошадей, забрав оружие и припасы, что и послужило причиной гибели двух других членов экспедиции.

Так вот, коллеги моего отца нашли, что, принимая во внимание дикое безлюдье местности и суровость климата, все это было малоправдоподобно.

Моего отца некоторые ученые не любили за его резкость, нетерпимость к чужому мнению и еще за то, что для него не существовало никаких авторитетов.

С неохотой они отдавали ему должное как большому ученому, доктору географических наук, принесшему своей родине немало ценных открытий. Мой отец считается крупнейшим теоретиком географии, а в эпоху великих технических открытий это имеет огромное значение. К несчастью, все считают, что у отца неуживчивый, тяжелый, взбалмошный характер. Может быть, так оно и есть, но его любят студенты, а также те, кто шел с ним неизведанными путями навстречу открытию.

Но прежде чем приступить к описанию второй экспедиции на плато, я должен хотя бы вкратце рассказать о своем детстве.

Больше мамы и отца, больше всех на свете я любил свою бабушку Елизавету Ивановну Никитину. Она замечательная женщина — справедливая, добрая, веселая и умная.

Когда родители мои занимались наукой, уезжали в очередную экспедицию или заграничную командировку, она воспитывала меня. Только благодаря бабушке я не был одиноким, заброшенным ребенком, получил свою долю тепла и ласки, без которой ребенок хиреет, как от недостатка витаминов или солнца.

Бабушка была женой скромного бухгалтера в театре, но рано овдовела, оставшись с ребенком — моей будущей матерью. Сама бабушка всю жизнь проработала суфлером в одном и том же московском драматическом театре. Не скажу в каком, потому что моим родителям это может не понравиться (поэтому я изменил все имена).

Бабушка перестала работать, когда родители мои отправились в арктическое плавание на судне «Заря». Я был еще совсем маленький.

Самое раннее мое воспоминание относится, вероятно, к двум-трем годам. Я только что проснулся и стою в кроватке. На мне что-то пушистое, меховое, теплое. Балконная дверь открыта настежь, и в комнату свободно заходят мороз и солнце. Бабушка в шерстяном свитере сидит в кресле, курит и читает. Она высокая, худая, с насмешливым, крупным ртом; глаза у нее серо-зеленые, блестящие и красивые, как у ее кота Тутса; черные, прямые волосы немного не доходят до костлявых плеч. Она носит большие роговые очки, через которые видит насквозь всех людей и особенно моего отца. Она так и говорит: «Я вижу его насквозь — эгоист и деспот!»

Я долго разглядываю бабушку, пока она не захлопывает книжку: «Проснулся? Что ж ты молчишь… Удивительный ребенок, никогда не плачет!»

Балконная дверь мигом закрывается. Меня тормошат, переодевают, целуют, кормят и ведут гулять.

В детский сад меня не отдавали. Бабушка уверяла, что я нисколько не стесняю ее. «Такой, знаете, спокойный парень! Мы с ним дружим». Мы действительно дружили.

Когда я стал подрастать, мы с ней ходили по всей Москве, не забывая посещать дневные сеансы в кино. Но чаще всего мы ходили на репетиции в театр.

В театре ей всегда были рады все — начиная от режиссера и артистов и кончая театральным пожарным. Она заменяла «гриппующего» суфлера, помогала «сбившейся с ног» портнихе, грунтовала декорации художнику, когда его подручный «уходил с поручением», — кому она только не помогала. Иногда она сидела в кассе на диванчике и давала расстроенной кассирше советы, как «осадить» зазнавшегося зятя, который воображает, что его теща — прислуга. Артисты поверяли ей свои радости и горести. Иногда на нее сердились, что она не желает «примкнуть» к какой-то стороне. Но потом обиженный вспоминал, что «это же Елизавета Ивановна, она отродясь ни к кому не примыкала», и целовал ей руку, если это был мужчина, женщины целовали ее около уха.

Меня бабушка обычно усаживала в уголке театральной ложи или в первом ряду огромного пустого партера и тотчас исчезала. Я не боялся. Мне было очень интересно. Все меня знали, и я всех знал. Часто ко мне подсаживался сам режиссер Давид Львович Гамон-Гамана. Большой, тучный, иногда веселый, иногда злой, он всегда тяжело дышал, потому что у него была астма. Мы с ним просматривали сцену-другую — внутри у него что-то сипело, хрипело, постукивало, как испорченные часы, — потом он срывался с места и с удивительной для его комплекции легкостью забегал по боковым ступенькам на сцену.

Ох, тогда доставалось какому-нибудь артисту! Иногда меня брала за руку та или иная артистка (от них так хорошо пахло — не табаком, как от бабушки, а цветами) и водила по всему театру. Иногда по дороге обо мне забывали, и я сам пробирался обратно на сцену: меня тянуло туда, как магнитом.

Я был в театре свой человек. Одни меня звали, как бабушка, — Колька, другие, как мама, — Коленька, некоторые, как мой отец, величали Николаем. Тучный режиссер Гамон-Гамана называл меня «Кузнечик» — почему, я так никогда и не узнал. Может, потому, что у меня были зеленые глаза и зеленый лыжный костюмчик? Все находили, что я «поразительно похож на бедную Лилию Васильевну», то есть маму. О ней в театре вспоминали, словно о мертвой: «Бедняжка, была такая талантливая!», «Бедная Лиля, ей прочили такое будущее!».