«Как бы то ни было, Лисандру я в одиночестве не оставлю».

Бешеный гнев Сорины худо-бедно улегся лишь через несколько дней.

Все это время перед ней так и плавало лицо ненавистной спартанки, в ушах звучал хриплый от ярости голос, всюду мерещились эти странные, нагло прищуренные, пронзительные глаза. Теперь Сорина со всей очевидностью понимала, что Эйрианвен сказала правду. Морриган наложила печать на всех троих, связав их судьбы единым узлом. Богиня темных судеб, конечно же, замыслила устроить состязание, выжить в котором должна была только одна. Эйрианвен уже пала от руки амазонки. Теперь вот и Лисандра бросила ей вызов.

Сорина думала, что скоро она останется совсем одна, как было в самом начале, и взывала к богам. Она жарко молила их о скорейшем выздоровлении гречанки, чтобы их вражда поскорей разрешилась и перестала тяготить ее душу. Безмерная наглость этой соплячки сама по себе кого угодно могла довести до белого каления, но Лисандра еще и умудрилась швырнуть ей обратно в лицо предложение дружбы, сделанное от чистого сердца. Сорину попросту начинало мутить, стоило ей вспомнить об этом. Знала бы эта дура, эта сучонка, чего стоило предводительнице общины первой произнести слова примирения, на которые та ответила оскорблениями!

Ну что ж, так или иначе, вызов был брошен, а Сорина еще в жизни своей ни разу не шарахалась от врагов. При обычных обстоятельствах она, как правило, сожалела о необходимости отнимать жизнь, но Лисандра…

«О, Лисандру я убью с истинным наслаждением. Я всажу ей в поганое брюхо три фута железа и с восторгом буду следить, как эти льдистые глаза расширятся от боли и изумления. Как сладка будет месть! В особенности оттого, что Лисандра провалится в Хель с мыслью о том, что ее победила, ее убила презренная дикарка».

Гнев, снедавший Сорину, отчасти выжег даже ее скорбь по Эйрианвен и тем самым придал ей сил. Да, она еще чувствовала вину, но и ее скоро смоет спартанская кровь. Ничего непоправимого ведь не случилось бы, не появись в луде Лисандра. Эта девица пожелала подчинить себе привычный и устоявшийся мир гладиаторской школы, замахнулась совратить храбрейших и лучших в общине, соблазнив их через Эйрианвен!

Правду молвить, прежде бывали моменты, когда Сорина сомневалась в правильности своих рассуждений. Теперь она со всей ясностью видела, что до последнего пыталась усматривать добро там, где его не было и в помине.

Лисандра олицетворяла собой зло. Даже учиненное над нею насилие было знамением богов, возжелавших укротить ее наглый и бессовестный нрав. Самозваная жрица и это предупреждение пропустила мимо ушей. Ну что же, пускай прощается с жизнью!

Ненависть Сорины к Лисандре постоянно всплывала в ее разговорах с Луцием Бальбом. Ланиста частенько навещал ее, пока она поправлялась. Амазонка отлично понимала, что он заботился не столько о ее здоровье, сколько о благополучии своего крупнейшего денежного вложения. Бальбу требовалось, чтобы его лучшие бойцы упражнялись, сражались и приносили ему денежки, а вовсе не отлеживали бока в лечебнице при амфитеатре, весьма недешевой, кстати сказать.

Римлянин так и этак допытывался о причине их свары с Лисандрой, но Сорина всякий раз отвечала немногословно:

— Это касается лишь меня и ее, ланиста.

— Я больше подобного не потерплю! — Бальб наставил на нее палец. — Все равно Лисандра никуда из луда не денется, так что лучше смирись!

— Как скажешь, Бальб, — хмыкнула амазонка. — Но эта шлюшка не будет ни оскорблять меня, ни попрекать.

— Я прослежу, чтобы у нее было побольше других дел, причем подальше от тебя.

Луций улыбнулся и переменил тему:

— Чувствуешь-то ты себя как?

— Все болит, двигаться трудно, но лекарь говорит, что дело идет на лад. Скоро я смогу вернуться в луд. Правда, понадобится повозка. Для седла я пока еще не гожусь.

— Это не страшно. — Бальб потрепал ее по руке. — Лишь бы моя лучшая воительница поскорей встала на ноги, а все остальное мы как-нибудь да уладим.

— Что-то больно хорошее у тебя настроение, ланиста, — лукаво поглядев на него, проговорила Сорина. — Кстати, сам ты почему до сих пор в городе? Тебе что, в луде нечего делать?

— Дела задержали, — расплывчато пояснил он. — Это вы, гладиатрикс, вольны думать только о себе да о следующем поединке, а у ланисты вечно хлопот полон рот! Кстати, обстоятельства складываются так, что в скором времени мне придется расширять школу!

Сорина отчетливо видела, как распирал Бальба нескрываемый восторг по поводу будущих выгод и как трудно ему было сочетать это чувство с необходимостью сохранять серьезный и торжественный вид. Ведь, если смотреть в корень, деньги, сыпавшиеся ему в карман, зарабатывались кровью бойцов.

— Значит, ты покупаешь новых рабынь?

— Ну да. — Бальб важно откашлялся. — А еще свожу знакомство со строителями, чтобы подрядить их возводить новые помещения в школе.

— У нас и так места хватит для вдвое большего числа народу, чем сейчас! Что все-таки затевается, Бальб? Насколько должна вырасти школа?

— Очень и очень. — Бальб улыбнулся, но как-то странно.

Сорина поняла, что трудности есть, и немалые.

А он продолжал:

— Ты пока об этом не переживай. Просто поправляйся, а там поглядим. Я велю перевезти тебя в луд, как только ты достаточно окрепнешь для путешествия.

Сорина хотела еще о чем-то спросить, но Бальб поднялся на ноги, заканчивая разговор, и амазонка оставила расспросы на потом. Она подождет. Все равно ее любопытство будет вскоре удовлетворено.

Лисандра старалась с головой уйти в работу, к которой приставил ее Телемах, надеясь таким образом отвлечься от переживаний и бесконечных мыслей о Нестасене. Получалось не очень. Сцены насилия вновь и вновь проносились в ее воображении, и она ничего не могла с этим поделать. Хуже того. Когда на пергаментные листы падал солнечный луч, Лисандру неизменно посещал образ Эйрианвен, озаривший любовью беспросветную жизнь.

Но как ни худо ей было днем, еще больше она страшилась ночей. Ей не всегда удавалось заснуть, но лучше было бы не спать совсем! Каждый сон обращался в пытку. Никс, богиня кошмаров, отравляла ядом сладостные объятия Морфея. Стоило Лисандре смежить веки, и Нестасен являлся терзать ее. Либо же перед ней вновь раскачивалась залитая кровью арена и тянула, тянула руку умирающая Эйрианвен…

Недостаток сна исподволь делал свое дело, и однажды вечером, корпя над очередным свитком, Лисандра наконец сломалась. В глазах внезапно вскипели слезы, а горло точно наполнилось битым стеклом.

Услышав плач, Телемах без промедления влетел в уголок, отгороженный ей для работы. Она подняла лицо — красное, опухшее, залитое слезами.

Жрец сел против нее.

— Что случилось?

Лисандра мотнула головой, отчего слезы закапали на пергамент, портя ровные строчки.

— Мне так ее не хватает!.. — спустя некоторое время с трудом выговорила она. — Я не смогу без нее.

Телемах вздохнул. Его губы, обрамленные бородой, сурово сомкнулись.

— Утрата любимого человека есть величайшая боль, — проговорил он негромко. — Это я хорошо знаю. И еще знаю, что мало кому в этом мире довелось страдать так, как тебе…

Лисандра шмыгнула носом.

— Да брось, не я одна такая, — выговорила она, и новая судорога горестных слез не дала ей продолжить.

Рука жреца легла на ее плечо. Мужское прикосновение заставило Лисандру вздрогнуть, но оно оказалось кратким. Телемах встал и ушел, чтобы вскоре вернуться с целым кратером вина.

— Страдание, которое испытываем именно мы, всегда худшее и страшнейшее. Умом мы понимаем, что и другие способны чувствовать боль. Однако сердце никакой логике не подлежит. — Он налил ей выпить.

— Прости мне эту слабость, — проговорила Лисандра. Я веду себя не так, как приличествует спартанке.

Между тем ее раздирала мука, от которой впору было бороздить ногтями лицо.

— Стыдиться нечего, — сказал Телемах. — Твоя душа приняла раны превыше тех, что может нанести меч. Обычная женщина попросту умерла бы, но ты… — Он помолчал, обдумывая дальнейшие слова. — Ты сама не осознаешь собственной силы. Сейчас ты, возможно, почти не веришь в себя, но время покажет.