Мы подошли к часовому, стоявшему у входа на кладбище, и Альфонс показал ему какую-то бумагу.

– Что это было? – спросил я, когда мы были уже далеко.

– Вчера Хопкинс сделал вылазку под видом писаря. С карандашом за ухом, папкой, а за ним следом Ламетр с большим портфелем. Им удалось стянуть несколько бланков и даже шлепнуть на них печати. Сейчас мы с тобою – помощники кладбищенского садовника.

В самом конце кладбища Альфонс с уверенным видом человека, возвращающегося к себе домой, распахнул железную дверь и вошел в один из склепов.

Внутри освещенного лампадой склепа, на надгробии полковника Биррера сидел Хопкинс. Капитан мрачно расхаживал взад и вперед, одетый в расстегнутую смирительную рубашку. Вечером ему пришлось укрыться среди буйнопомешанных, пока Чурбан не выручил его с помощью подходящего бланка.

А вообще – то так дерзко, как Чурбан, не вел себя, наверное, еще никто в истории. Он разгуливал по лагерю то в штатском, то надевая подходящую форму и успевая сменить ее на форму другого рода войск, прежде чем к нему успеют присмотреться, да еще ухитряясь выручать в самых рискованных ситуациях неспособного на обман капитана…

– Привет, ребята! – словно ни в чем не бывало воскликнул он. – Все идет нормально! Выше голову!

– Цыц! – заметил я. – Тут на кладбище и по ночам шестнадцать человек работает.

Капитан остановился и завернулся в смирительную рубашку точь-в-точь как заворачивался в красную тогу артист в одной старинной пьесе, которую мне довелось видеть.

– Рано или поздно нас схватят, – сказал он.

– Самое разумное, если Копыто расскажет сейчас, что произошло с ним сегодня ночью, – предложил Альфонс.

– Послушаем, послушаем! – радостно воскликнул Хопкинс, словно готовясь выслушать забавный анекдот на веселой пирушке.

Отбросив несколько несущественных деталей, я подробно рассказал им о своем ночном приключении.

– Опишите подробнее внешность этой женщины.

Я постарался как можно лучше описать внешность «графини».

– А откуда известно, что… генерал Рубан должен быть смещен? – побледнев, спросил капитан.

– В газетах об этом пишут, как о чем-то решенном…

– Это значит, что много людей погибнет… погибнет напрасно… Маркиз де Сюрен – храбрый солдат… Но только солдат… Враги генерала Рубана сделают все, чтобы использовать в своих целях историю с исчезнувшей экспедицией и алмазными копями, – объяснил Ламетр.

– Со дня на день начнут отправлять войска. Видно по приготовлениям, – сказал Альфонс.

– Против ни в чем не повинного народа фонги.

– А если правда выяснится до того, как раздастся первый выстрел? – спросил я.

– Тогда… большая беда минует этот край. Наступило недолгое молчание. Полоски тени от слабого огонька лампады плясали на саркофаге… В полутьме очертания огромного распятия делали еще более пугающей глубину склепа, в котором каждое слово отдавалось эхом, будто многократно передаваясь из уст в уста.

– Обдумайте все, господин капитан, и командуйте нами, – сказал Альфонс.

– А мы свято исполним любой ваш приказ, – добавил я.

– Ура! – примкнул к нам Хопкинс. Ламетр взволнованно обвел нас взглядом.

– Спасибо, ребята… Бог даст, вы не напрасно с таким мужеством встали на защиту правого дела.

Мы обменялись с ним рукопожатиями.

– А теперь, – сказал я, – в первую очередь необходимо выяснить, кто эта женщина – наш самый опасный противник.

– Для меня это не тайна, – заметил Ламетр.

– Кто же она?

– Моя жена, – ответил капитан.

Мы долго стояли неподвижно – совершенно ошеломленные.

– Женщина, у которой вы были этой ночью, – обратился ко мне капитан, – действительно графиня Ларошель. Это фамилия ее первого мужа. Позже она развелась с графом и вышла замуж за капитана Мандера. Когда однажды мне пришлось долго стоять на Мадагаскаре, она бежала со мной на моем судне. В Париже она стала моей женой. Через несколько месяцев, однако, я получил анонимное письмо с такими сведениями… которые… одним словом, несмотря на анонимность письма все, что в нем было сказано, подтверждалось убедительными доказательствами… И… я оставил эту женщину… Она вновь приняла имя мадам Мандер, потому что, как выяснилось, с ним она вовсе не была разведена… Позже я еще несколько раз видел ее. Она постоянно появлялась в обществе ван дер Руфуса. Это богатый, добродушный голландский банкир, много жертвующий на благотворительные цели… Единственный из моих прежних знакомых, посетивший меня в тюрьме и спросивший, не нуждаюсь ли я в чем – либо. С нею, правда, и у него отношения испортились… Говорят, тоже из-за анонимного письма…

Несмотря на предшествующие события, я был здорово удивлен услышанным.

– И никому не пришло в голову, – поинтересовался Чурбан, – дать этой дамочке при случае хорошую затрещину?

– Пора поговорить о деле, – прервал Альфонс нашу романтическую беседу. – На мой взгляд, мы должны постараться попасть в Сенегал раньше, чем карательная экспедиция. Большую часть пути мы проделаем вместе с войсками, а потом сбежим…

– Но нам необходим путевой журнал экспедиции, который капитан Мандер отослал командованию, – задумчиво проговорил Ламетр.

– Мы его добудем, – сказал Альфонс. Чурбан Хопкинс потер подбородок. Капитан угрюмо махнул рукой.

– Он хранится в сейфе генерала Рубана.

– Ради справедливости дела можно вскрыть и сейф.

– Сейф командующего?…

– Господин капитан! – сказал Альфонс. – Вы будете руководить сенегальской частью операции, а подготовку к ней здесь предоставьте нам.

Ламетр вздохнул.

– Уже несколько раз я в конце концов убеждался, что вы были правы. Не стану спорить…

Мы вернулись в казарму…

На следующее утро мы получили суточные увольнительные. Это могло означать одно: часть будет брошена в бой. Двойные порции сигарет и рома. Вдвое меньше муштры.

И жуткая сумятица!

Одним словом, в воздухе пахло отправкой!

Увольнительная на целые сутки – отличная штука. Тем более для меня, по мнению Потриена несколько лениво относящегося к солдатской службе. Когда я выходил через караулку, где сержант лично проверял внешний вид получивших увольнительную, он оглядел меня с ног до головы.

– А-а-а… др!!!

Означать должно «A droite».

Я сделал поворот направо.

– А-а-а… ш! – рявкнул сержант. («A gauche») Окажись на моем мундире хоть одна морщинка, он отослал бы меня обратно. Однако придраться было не к чему, и он только еще раз смерил меня взглядом.

– Могу вас поздравить, рядовой, мы вместе отправляемся на войну, не так ли? Я придаю большое значение порядку в маршевой колонне, а что, по-вашему, скажет мне полковник, если он будет присутствовать при отправке и увидит, как вы маршируете?

– Он скажет: «Дорогой Потриен…»

– Не рассуждать! Марш! Марш!.. Заткнись, свинья! – заорал он. – Заткнись, иначе я тебя!..

Я отправился в свой любимый кабачок в порту – в «Четыре веселых мародера».

Я пил там уже наверное десятый коньяк, когда какой-то шофер тронул меня за плечо:

– Вас ждут на улице, мсье. Хотели бы поговорить с вами. Я вышел. Графиня Ларошель, высунувшись из машины, весело улыбалась мне.

– Сердитесь на меня? – спросила она.

– Г… графиня… – пролепетал я.

– Поедете со мной?

Я, естественно, тут же сел в машину. Внутри все было пропитано, словно густым туманом, запахом жасмина.

– «Пале де Дане»! – сказала она шоферу.

– Но, графиня… это такое аристократическое заведение, а я…

– Пожалуйста… разрешите мне считать вас, отправляющегося на войну легионера, своим гостем…

Устраивать проводы отправляющимся в бой солдатам – в городе старинная традиция. Через несколько минут машина остановилась перед рестораном, и мы с графиней вошли внутрь.

Я – человек не тщеславный, вы можете судить об этом по прочитанному, но должен признаться: появиться в этом шикарном ресторане да еще с такой красавицей мне было приятно.