Да, после Мира смелых были совершены десятки преступлений, в том числе похищений людей. Но государство больше не выполняло своей роли. Де Голль до этого говорил о «Франции от Дюнкерка до Таманрассета»: просто приманка! Просто для того, чтобы его выбрали президентом. Как дураки, все алжирские французы — и я первым — проголосовали за него, привели его к власти, поверив его слову. В реальности в начале 1960-х годов французская армия практически истребила ФНАО. Да, с военной точки зрения алжирскую войну ФНАО проиграло. Остались только мальчишки, которые бросали гранаты, не выдернув чеку. Думаю, что большинство арабов желали иметь французский статус, но с политической точки зрения Франция де Голля не хотела сохранить Алжир.

В этот момент и начался разлад и смута во французской армии. Покушения ОАС, затем «харки» (военнослужашие вспомогательных войск), которых резали, а Франция позволяла этому продолжаться. Это была тотальная смута. Французские коммунисты были за независимость, агентишки де Голля задерживали французов, которые были за французский Алжир, и замучивали их до смерти. Помню одного мясника из квартала Лаперлье. У него была лаборатория на улице Амандье. Он был французом испанского происхождения — его звали Маскаро, — любившим Францию и обладавшим гражданским сознанием, которого нет у многих Дюранов Дюпонов.[50] Этот бедолага был схвачен французскими барбузами, которые его пытали, чтобы узнать, где он прятал оружие. Они его отпустили через много дней, но в каком состоянии! Он был неузнаваем! Доносчицей была наверняка одна женщина из Компании республиканской безопасности, которая была покупательницей в мясной лавке. Должно быть, она вела двойную игру. Через несколько дней она была убита ОАС двумя пулями в голову. И за это время ФНАО, ободренное словами де Голля, нанесло четыреста ударов и оставалось безнаказанным. В Алжире французы ставили пластинки, подключали громкоговорители: «Мы, африканцы…»[51] и так далее. Громкоговорители приказывали разрушать сотрудникам национальной безопасности. Также и с теми, кто на своем доме водружал французский триколор: сотрудникам национальной безопасности приказывали его снять. И ФНАО прямо днем маршировало по улицам Алжира, французские коммунисты подталкивали арабов к борьбе за независимость. Ничего удивительного в том, что арабы почувствовали себя покинутыми и отдали девяносто девять процентов голосов за независимость!

Самым страшным было то, что Франция оставила на растерзание тысячи «харки» и их семьи, тех «харки», которые верно служили ей. Они были покинуты. Больше ста пятидесяти тысяч «харки» были ликвидированы при ужасающих обстоятельствах. Какие страдания! И из-за этого болезненного факта мне стыдно за то, что я француз. «Харки», мои алжирские братья, ваши деды умерли за Францию в 1914–1918. Ваши родители умерли за Францию в 1939–1945. А вы, верившие во Францию, были трусливо покинуты. Ваши семьи были истреблены. Обезоруженные, до смерти замученные ФНАО, вы гибли десятками тысяч. Какую горечь испытываю я, думая о вас…

Один из друзей моего отца написал поэму памяти принесенных в жертву «харки». Я помню ее конец. Она оканчивалась такими словами:

О мертвые, если бы вы потребовали смены, вы бы увидели, как дрожат поднимающиеся руки, и вы бы прочли на бледнеющих лбах страх, ужасный страх заменить вас.

Видя такой поворот событий, в начале шестидесятых годов помощники Баро и Сельс испугались и уехали во Францию. Что же касается моего отца, то он вместе с Воссена захотел остаться.

В нижнем конце улицы фургон. И полицейский с пулеметом перед ним. Это было здание между двух улиц. В верхнем конце улицы стоял грузовик, загораживающий проход; и потом другой полицейский внизу, и еще два перед дверью, так рассказала мне мать. Они вошли, они рылись, обыскивали… пам, пам, пам… даже в погребе, в стене. В стене у нас было что-то вроде погреба. Так вот, они пришли даже в погреб посмотреть, не было ли там чего кроме бутылок!.. Все вещи, которые мне остались от моего отца, документы, архивы Берже, Роша, все это было там, в плетеном кресле, с накинутым сверху габардином. Так вот, они их не заметили. Не нашли. Да, парни из ФНАО двадцать пять раз прошли мимо, не прикоснувшись. Они рылись везде, но им не пришло в голову поднять габардин!

Потом моя мать доверила это старому приятелю, который спрятал их на бойне, на улице Полиньяк, рядом с Хуссейн-Дей. Да, наши архивы припрятал под крышей алжирской бойни наш друг мясник. Потом, позднее, он сложил это в ящик и отправил мне на Таити. А потом с Таити я привез это во Францию. Только так я сейчас могу узнавать, находить даты. Если бы не эти документы, по памяти я бы все напутал. Но там у меня есть список осужденных. Такой-то парень, смотрю я, а! помню его: это такой-то, такой-то, такой-то… И также по поводу бригады, например: «последняя казнь Андре», «последняя казнь Жюстена»…

Все записано. Так я точно знаю дату назначения экзекуторов, первых помощников и так далее. Я знаю, сколько раз отец был там или тут. Отец датировал и отмечал все казни. Вот так.

В тот день мама пережила настоящий ужас. Потому что бумаги! Фу… потому что это компроментирует. Они открыли шкафы. Там были фотографии гильотины, наручники моего отца. Они спросили: «Скольких ты убил?» Отец только сказал: «Нескольких…» Он не говорил. Ему было трудно говорить после операции. Поэтому он сказал: «Нескольких…» И они ушли… Они вернулись через час с приказом о его аресте. Ему надели наручники. Они привели его в префектуру. Они довели его до изнеможения. Да, эти ребята из ФНАО, они его довели до изнурения. Есть медицинский отчет.

Личность.

Мейссонье Морис, Александр, Эли, родился 12 февраля 1903 в Мустафа (Алжир), сын Жюля и Моизо Луизы, Главный экзекутор Криминальных приговоров в Алжире, проживающий по улице Лаперлье, 108, в Алжире, женат, один ребенок.

Декларация заинтересованного лица.

27 ноября 1962 года в 20 часов я был в своем баре, владельцем которого я являюсь, в доме 108 по улице Лаперлье в Алжире, когда ворвались 7 инспекторов-мусульман из Полиции общих расследований и потребовали хозяина. Я представился, и они тут же мне сказали: «Это ты алжирский палач, мы давно тебя ищем, поднимайся к себе, мы следуем за тобой».

Они произвели обыск и забрали у меня всю мою переписку, а также десяток фотографий монтажа и демонтажа гильотины и две пары наручников, которые служат мне в день казни.

По их уходу, около 21 часа, мы садимся обедать, я и моя жена, и тут, когда мы уже собирались ложиться спать, слышен стук в дверь. Моя жена отвечает, и ее просят отворить. Мы оказались перед четырьмя инспекторами, из которых двое были те же, что и в первый визит, и два новых. Я был вынужден сесть в машину, и меня отвезли в Префектуру на пятый этаж. В этом здании я оказался в положении зверя в зоопарке. Меня также обозвали пидорасом и сказали: «ты убивал наших братьев-мучеников, твоя песенка спета». Некоторые мне показывали кинжалы, другие револьверы и вертели ими у моего лица.

Они заставили меня войти в небольшую комнату, где я увидел шесть мусульман, лежащих на земле, и устроился в углу.

Примерно через полчаса они пришли за мной, надели на меня наручники, затянутые насколько только можно. Меня оскорбляли как только можно, говоря, что теперь пришло время говорить. «Сколько наших братьев ты убил? Смотри, теперь время говорить, или познакомишься с электричеством и прогулками по деревне. Ты подонок, собака-француз, ты не стоишь пули. Она для привилегированных, а ты заряжающий». Я сказал им, что мне надо подумать. Всю ночь я оставался в наручниках, и мои руки начали распухать. Каждые полчаса они приходили ко мне, и каждый раз была та же комедия. В какой-то момент один из инспекторов ударил меня папкой по руке, у меня осталась отметина, другой нанес мне четыре или пять ударов ногой по ребрам и в низ живота.