Это уже не совсем смелость, это в некотором роде фатализм. А тот парень, так называемый паралитик, был настолько уверен, что будет жить, что когда его разбудили, черт возьми, это был для него тяжелый УДар.

Да, утром в день казни, когда его разбудили, он стал метаться, как бешеный кот. Вот так паралитик![42] С цепи сорвался. Он отбивался, как сумасшедший. Он вопил, как раненый пес. Они хотели. его связать, а он стал кататься по земле. Держать его… ну это было чертовски трудно! Такого вот обезумевшего человека, силы которого впятеро увеличились, невозможно удержать. Даже вчетвером его невозможно удержать. Нельзя же, в конце концов, его оглушать, чтобы связать! Они не могли надеть ему наручники в камере, настолько увеличились его силы. Понадобилось четыре охранника. В конце концов один охранник смог просунуть руку у него под подбородком. И так они его привели, каждую руку держало по охраннику, и четвертый обхватывал ему ноги. Так вот, несмотря на эту помощь, собачьей работой было связывать ему ноги. Их связывал я. Мне было трудно связать ему щиколотки, несмотря на то что ноги ему держали два или три охранника, двое или трое держали руки, и еще один просунул у него руку под подбородком, чтобы он нас не покусал. Мы действительно столкнулись с диким зверем. Да, я его связывал и все время смотрел ему в глаза. Я внимательно смотрел ему в глаза. Чтобы видеть его реакцию, чтобы он меня локтем не ударил в лицо. Такой осужденный может наклониться ко мне, укусить, отхватить мышцу. Поэтому я все время смотрел на него, когда связывал. Ему все же удалось нанести два или три удара охранникам. В конце концов, чтобы усмирить его, охранники ударили его несколько раз, и я тоже чуть не получил удар кулака. Мне слегка задели челюсть, и я чуть не оказался без сознания. Если бы меня оглушили, не знаю, как прошла бы казнь. Этот осужденный уже не чувствовал ударов. В итоге мы подвели к гильотине парня, голова которого была в крови, которого невозможно было узнать и воющего, как побитый пес. В тот день, когда я занял свое место «фотографа», мне было трудно тянуть его голову, скользкую от крови и пены. Да, от бешенства у него шла пена, как у собаки. Когда лезвие упало, голова выскользнула у меня из рук. Это была просто резня.

Самое ужасное случилось 22 февраля 1958 года, когда я был первым помощником. Это было в Константине, на казни четырех человек. Двое осужденных уже были казнены. Третий — как там его называл мой отец? крикуном, кажется[43] — не прекращал вопить и отбиваться от камеры и до самой гильотины. Да, он кричал и отбивался, как одержимый. Помню, у него были большие усы. Так вот, он подходит к скамье и там видит трупы в корзине, где было уже два обезглавленных тела. Представьте себе, парень видит в метре от себя обезглавленные тела, в то время как его самого сейчас обезглавят! Это ужасно! Я стоял напротив — был «фотографом» — и смотрел на него. Его взгляд… Глаза у него вылезали из орбит. Мертвенно-бледный. Подойдя к скамье, этот парень сделал рывок, вывернул голову и сел на скамью как лягушка, подтянув колени к животу. Я был готов его держать, стоял в пятнадцати сантиметрах. Я протягиваю руки между балок, чтобы взять голову, бум! а он падает с криком в корзину! Да, он выскользнул из рук помощников и упал в корзину. В корзину, где уже были двое казненных! Это из-за неловкости одного из помощников, который его не поддержал как следует. Они его плохо держали. Этот помощник, это был Сельс, тот, который говорил мне, что закрывает глаза каждый раз, когда падает лезвие. Так вот, наверно, он плохо его держал? Результат: упал в корзину. Фу! Уже с трупами. Я стоял с другой стороны, ждал голову и не мог ничего сделать. Да, живым в корзину, на трупы. Он там оставался как минимум пятнадцать секунд. Пришлось его поднимать, как куль. Вытаскивать его из корзины, класть обратно на скамью. Весь в крови своих двух товарищей по несчастью, он не прекращал орать. Его пришлось вытаскивать, но чего вы хотите, он там был, как в яме. Тело весом в семьдесят-восемьдесят килограмм, из корзины, вернуть на скамью.

Не за что было уцепиться. Он был скользким от крови. Одному помощнику это не удавалось. Я же со своей стороны не мог ничего сделать… Я должен был оставаться в готовности на своем месте. В итоге из корзины его подняли оба помощника, с помощью моего отца. Не без труда. Он же орал как только мог, так что слышно его было за двести метров. Для него это должно было быть ужасно. Он извивался. Этого парня вы бы не смогли положить на скамью. Он лежал там, извиваясь, гримасничая и воя, как побитый пес. В итоге им удалось положить его обратно на скамью. Я снова вижу его, его глаза, вылезшие из орбит, и лицо, все в крови его товарищей. Можно было подумать, что это чудовище. Признаюсь, что при падении лезвия я не смог удержать эту голову, она выскользнула у меня из рук. Эта казнь продолжалась целую минуту, это необычно долгое время. Обычно это быстро, щелк, щелк, пара секунд. Но тогда это длилось больше минуты. Это должно было быть ужасно для осужденного. И для четвертого, который ожидал, сидя на табурете меньше чем в десяти метрах. Он слышал всю эту возню, крики. Он был парализован страхом и дрожал всеми членами. Думаю, что ему стало плохо, но прокурор не попросил врача привести его в чувство.

Все это произошло из-за недостатка хладнокровия у двух помощников. Они мне потом сказали об этом. Они держали его недостаточно крепко. Поэтому осужденный выскользнул у них из рук. После казни отец долго кричал на них за то, что у них недостало самообладания. Нужно сказать, что многие из этих происшествий имели место в начале 1958, когда большая часть бригады была обновленной. Сначала они немного паниковали. Вновь пришедшие не владели ситуацией как следует. Но затем довольно быстро все пошло хорошо. Они привыкли. Казнь проходит хорошо, когда каждый помощник выполняет свою работу точно, четко и хладнокровно. Если один из помощников не соблюдает это правило, все испорчено. Да, чтобы выполнять эту работу, нужно обладать хладнокровием — если можно в данном случае так выразиться — и не отступать до конца, что бы ни произошло, даже если что-то случилось. Чаще всего осужденный настолько удивлен быстротой действий, что лишь крайне редко успевает отреагировать. Но в таком случае, когда он бурно реагирует, его силы удесятеряются. Он даже не чувствует боли.

Когда множественных казней стало больше, отец уже не хотел использовать корзину. Когда кровь вытекает из тела, ее набирается пять-семь литров. На дне корзины кровь. Ее нужно было чистить, а это работа. Поэтому иногда он заказывал в столярной мастерской тюрьмы изготовить небольшие гробы из дощечек. Это упрощало нашу задачу. Нам уже не приходилось мыть корзину, а главное, это позволяло класть голову вместе с телом на множественных казнях. Отец предпочитал использовать гробы еще и потому, что с корзиной у нас несколько раз случались происшествия, незначительные, но раздражающие. То забывали снять наручники. Их должны были снимать Баро и Сельс. Один рассчитывает на другого, а задача в результате не выполнена. Такое случалось два или три раза, особенно когда было несколько осужденных. В другой раз грузовик сломался. Пришлось посылать другой грузовик, чтобы привезти корзину на кладбище. По всем этим причинам мы как можно меньше использовали корзину.

Иногда мы везли корзину с трупом на грузовике до кладбища. В наши обязанности не входило ехать на кладбище, но я ездил туда из-за корзины. Тело да корзина, это почти сто семьдесят килограмм. Это если был только один осужденный. Но если их было трое или четверо, и я позволю действовать дежурным заключенным, они бы мне выбросили корзину — вместе с телами — из грузовика, как выбрасывают старый ящик. Потому что дежурные заключенные с трудом решаются прикоснуться к обезглавленному телу. Они суеверны. В три дня корзина была бы разбита. Поэтому, когда мы ездили в тюрьмы, в Сетиф или другой город, мне, бывало, приходилось ездить на кладбище, чтобы забрать корзину. То есть, помыв машину, я приходил и забирал корзину. Я не был обязан это делать, я мог бы сказать охране, чтобы ее привезли. А с гробами ты о них больше не заботишься.