Итак, были такие, кто умирал с невероятной смелостью. А кроме них — другие, совершенно жалкие. Отребье. Без крови в венах. Да, другие так называемые политические были вульгарными уголовниками. Помню двух казненных. Из банды, которая пришла на одну ферму. Я уже говорил об этом. Они связали отца и сына четырнадцати лет, заставили мать и дочь подать им кофе и потом на протяжении двух часов насиловали их, перед тем как, уходя, зарезать отца и сына. Эти-то не были политическими! Так вот, они вели себя жалким образом, выли, как собаки. Да, эти чаще всего перед смертью вели себя как трусы.

Как бы я сам вел себя перед лицом смерти? Ужасно представлять, что ты сейчас умрешь. Это невозможно представить. Человек не может знать заранее, как он будет себя вести перед смертью. Именно поэтому я всегда уважаю человека, даже преступника.

Сейчас я думаю, что если некоторые осужденные ведут себя смело, это потому, что они приучили себя к мысли о смерти. Как восьмидесятилетний человек, который знает, что скоро умрет, он привыкает к этой мысли. Осужденный в камере тоже знает, что ему осталось жить только некоторое время. Настолько хорошо, что на деле он хочет выказать храбрость, хочет похвастаться. Но когда кому-то молодому, здоровому говорят: «Вот, через четверть часа вас не будет…» О! это ужасный шок! Самые смелые падают, как тряпка. Больного, у которого рак, извещают об этом потихоньку. Он привыкает к другим мыслям о жизни. Он подготовился к смерти. Но кто-нибудь в добром здоровье, если вы ему сразу такое скажете, вот, через час вы умрете. Тут я не знаю, выкажет ли он храбрость. Не так давно у меня появились проблемы со здоровьем. Я прошел исследование, и радиолог мне сказал, что он увидел два пятна, которые его беспокоят. Три недели я волновался и тосковал, особенно по ночам. В конце концов специалист мне сказал: «Это рак, я его вырежу». Так вот, я уже совсем не волновался. Я сказал себе, Фернан, тебе семьдесят лет, ты хорошо пожил, в то время как у других не было этой возможности. Это не смелость, это фатализм. И потом было бы несправедливо казнить двести человек и при этом бояться смерти.

Невозможно узнать заранее реакцию человеческого существа, это правда. Иногда охрана, директор тюрьмы говорили нам: «Осторожно, этот вот — крепкий орешек, это ужас…» А потом перед гильотиной, пфффф… тряпка! А другие, парень, слабый с виду, тщедушный, умирает смело! Те парни, о которых я думал, что они будут бояться, так вот, они выказывали невероятную смелость!.. Они просят написать письмо, каламбурят, насмехаются… более чем храбро. Представить только, за несколько секунд до смерти парень находит силы шутить! Так что невозможно предвидеть последнюю реакцию осужденного. Да, были парни, которые вели себя, как герои, и другие, которые умерли, как трусы. И при этом все эти преступники совершили жестокости, которые невозможно себе представить. Это был случай, я бы сказал, двух третей. Было среди них также примерно десять процентов, державшихся как фаталисты, что часто бывает среди мусульман; как говорят по-арабски, mektoub! И потом двадцать пять процентов тех, кто выказывал настоящую смелость. Я пытаюсь представить себя на их месте, я, может быть, не выказал бы храбрости.

Помню одного осужденного, ужас в его взгляде. Это было в момент туалета, отец собирался сделать ему вырез в рубашке. Парень услышал звук ножниц, клац-клац… Он, может, подумал, что отец будет казнить его ножницами: «Ахх!!!!» — воскликнул он. Такой испуг был во взгляде осужденного. Они так боятся.

Фенан Иветон работал на газовом заводе Алжира в Хуссейн-Дей. Он положил бомбу в свой шкаф. Тиканье бомбы услышали его коллеги по работе и сообщили в полицию или пожарным. Она не взорвалась, но могла бы дать ужасные разрушения. Газовый завод! И поскольку это был алжирский француз, это было непростительно. Когда 11 февраля 1957 года казнили Иветона, было три приговоренных к смерти, по разным делам. Его звали Фернан, как меня. Это меня как-то задело. Этот парень умел держаться. Коммунист. Кюре спросил у него: «Желаете ли вы религиозного утешения?», он ответил: «Нет, нет, я свободомыслящий». Для отца это тоже что-то значило. Он пустил его первым, это единственная милость, которую можно оказать приговоренному. К тому же мой отец знал в лицо его отца, но его отец никогда не узнал, чем занимался мой отец. Однажды отец Иветона встретился с моим отцом перед тюрьмой. Он поприветствовал его и спросил, что он там делает. Мой отец ответил: «Я пришел к другу», а отец Иветона сказал: «Я пришел к моему сыну».

Иветон жил в местечке Салембье на высотах Алжира. Мой двоюродный брат Роже Валлье жил в этом квартале. Они вместе были в школе. Позднее они вместе играли в шарики и в карты, были приятелями. Рое просил моего отца о месте помощника экзекутора. Если бы он получил его, как мог бы он связывать и казнить своего школьного товарища? Да, для нас эта казнь кое-что значила. Поэтому отец сказал: «Пустим его первым». Я сделал знак двум помощникам пустить его первым, чтобы он избежал томительного ожидания.

В момент казни его адвокат, мэтр Лене, — он был известен в Алжире, — помню, он был альбинос — обнял его и сказал: «Смелее! Это из-за общественного мнения. Ты француз, ты подложил бомбу, для них это непростительно. Ты умираешь из-за общественного мнения!» И Иветон повторил трижды: «Общественное мнение! общественное мнение! общественное мнение!..» Он задыхался. А потом я видел в газетах, что он якобы сказал: «Не важно, что я умираю, да здравствует независимый Алжир!» Это ложь! Никогда он не говорил такого. Не знаю, почему журналисты выдумывают. Девяносто пять процентов всего, что журналисты пишут о казнях, это выдумки. Журналистам было запрещено, они не присутствовали на казнях. Могу сказать, что эта казнь была для меня тяжелой. Но нельзя допустить, чтобы алжирский француз подложил бомбу, даже если она была вовремя обезврежена.

Во времена «событий», между 1956 и 1958 годом казни зачастую были множественными. Довольно часто бывало двое, трое и много раз четверо. Мы даже дошли до пяти! Однажды мы выполнили двадцать казней за один месяц! Это было в феврале 1957. Так вот, это не было каждый день. Бывало, три, четыре дня без казни, а потом сразу было две, три или четыре. Так что в то время у нас было много множественных казней. В истории это редкий случай. За пятьдесят три года работы Дейбле привел в исполнение одну казнь четверых, две — троих и двадцать семь двойных. Мы же в Алжире между 1956 и 1958 привели в исполнение шестнадцать двойных, пятнадцать тройных казней, восемь казней четырех человек и один раз казнили пятерых. Да, во времена ФНАО это был конвейер, это было в три часа утра. Чтобы дойти до таких гекатомб, нужно время политической смуты, как Террор в Революцию, Оккупация, когда 1 мая 1944 было казнено сразу девять человек, и… «события» в Алжире.

Множественная казнь технически не сложнее, чем при одном осужденном. Отец требовал надевать им наручники при пробуждении, в камере. Усмирить строптивого осужденного — это возможно, хотя!.. Но многие дают себе слово взбунтоваться, и тогда можно быть уверенным, что будет скандал.

На множественных казнях, к несчастью, становится трудно полностью выполнить последнюю волю осужденного. Действительно, когда осужденных несколько, и один дрожит и стучит зубами от страха, невозможно длить эти мучения, потому что другой захотел написать, покурить или поесть. Это было бы жестоко. Это возможно, только если есть только один осужденный. Ему дают время писать, выкурить сигарету или две. А когда их несколько, действуем быстрее. Или же тогда пришлось, например, совершить туалет трех осужденных, казнить их и дать четвертому время выполнить свои последние желания. Так никогда не делалось. Мы давали сигарету, но ускоряли казнь.

В принципе, когда осужденных несколько, они не видят казни того, кто идет перед ними. Но тот, кто ждет на своем табурете, все слышит. В Алжире от канцелярии до корзины было едва ли десять метров. Если, например, осужденных четверо, все четверо сидят в канцелярии на своих табуретах. Когда все четверо связаны, их казнят одного за другим. Они не видят остальных. Мы не во времена каторжных тюрем или Революции, когда они присутствовали на казни в течение часа или получаса. Они, скажем так, в десяти метрах от гильотины. Они ее не видят. Но слышат. В эти моменты парень слышит скамью — как доска катится до ошейника, — ррррррррммммм…; как падает половина ошейника, щелк!., падение лезвия, чакккк… и тело, падающее в корзину, буууммм… Он все слышит. Если к тому же его предшественник вопит или молится вслух и звук вдруг обрывается, это странно. Он вопит… и бац! оборвали песню! это… это впечатляет… Да уж, парень, который ждет рядом — пытаюсь встать’на его место, — какой он должен обладать смелостью! На самом деле все, что он может увидеть, это — за те три-пять секунд, когда он подходит к гильотине — кровь и обезглавленные тела его товарищей по несчастью, которые лежат в корзине или в маленьких гробах.