Мир, в который я вернулась, больше не тот мир, который я покинула. И я тоже больше не та, что раньше. Уже никогда не будет так, как было — никогда. Это стало мне ясно немногим позже, когда я задала матери вопрос: «Как дела у бабушки?» Мать опустила глаза: «Два года назад она умерла. Мне очень жаль». Я сразу проглотила и спрятала печальную новость под толстой броней, которая наросла во время моего плена. Моя бабушка. Лоскутки воспоминаний кружились в моей голове. Запах «Францбрандвайн» и рождественских свечей. Ее фартук, чувство близости, и осознание того, что мысли о ней спасали меня в те многие ночи в застенке.

После того как мои родители выполнили «задание», подтвердив мою личность, их выпроводили. Моим же заданием сейчас было оставаться в распоряжении аппарата. До сих пор меня ни на секунду не оставляли в покое.

Полиция организовала психолога, которая должна была поддерживать меня в ближайшие дни. Меня неоднократно спрашивали, каким образом можно заставить Похитителя сдаться. На этот вопрос я ответить не могла, но была уверена в одном — он покончит с собой, хотя не имела понятия, когда и где. Я мимолетом услышала, что дом в Штрасхофе был обследован на взрывчатые вещества. Ближе к вечеру полиция обнаружила мой застенок. Пока я сидела в канцелярии, специалисты в белых костюмах перевернули вверх дном помещение, которое на протяжении восьми лет было моей тюрьмой и моим убежищем. Всего несколько часов назад я там проснулась.

Вечером меня машиной доставили в какой-то отель в Бургенланде. После того, как миссия Венской полиции по моим поискам была провалена, мое дело переняла специальная комиссия из Бургенланда. Теперь я перешла под их попечение. Когда мы прибыли в отель, уже давно наступила ночь. В сопровождении полицейского психолога чиновники провели меня в двуспальный номер с ванной комнатой. Весь этаж был освобожден и охранялся вооруженными полицейскими. В целях предотвращения мести Похитителя, который до сих пор где-то скрывался.

Первую ночь на свободе я провела под беспрерывную болтовню психолога, чьи слова сплошным потоком плескались над моей головой. И опять я была отрезана от внешнего мира — для моей защиты, как заверяла полиция. Наверное, они поступали правильно, но я чуть не сошла с ума в этой комнате. Я чувствовала себя запертой, и мечтала только об одном: услышать радио. Узнать, что произошло с Вольфгангом Приклопилом. «Поверьте, это для вас вредно», — постоянно зудела психолог. Внутри меня все переворачивалось, но я подчинялась ее указаниям. Поздней ночью я приняла ванну. Я погрузилась в воду и попыталась расслабиться. Можно было сосчитать по пальцам, сколько раз за последние годы заточения я купалась. Сегодня я сама могла напустить воду и налить столько ароматной пенки, сколько моей душе угодно. Но насладиться этим не получалось. Там, где-то в темноте за этими стенами, мужчина, бывший восемь с половиной лет единственным человеком в моей жизни, метался в поисках найти способ уйти из жизни.

Новость я узнала на следующий день в полицейской машине, везущей меня обратно в Вену. «Есть известия о похитителе?» — это был мой первый вопрос, как только я села в машину. «Да», — осторожно произнес полицейский. «Преступника больше нет в живых. Он покончил с собой в 20.59, бросившись под поезд на Северном железнодорожном пути в Вене».

Я подняла голову и выглянула из окна. Мимо автобана проносились спокойные равнинные пейзажи Бургенланда. Над полем взметнулась птичья стая. Солнце низко стояло над горизонтом, омывая предосенние луга теплым светом. Я глубоко вдохнула воздух и протянула руки навстречу солнцу. Все мое тело — до кончиков пальцев, окатила волна тепла и безопасности. Моя голова стала легкой. Все закончилось. Я — свободна.

Первые дни моей новой жизни на свободе я провела в общественной больнице Вены в отделении детской и юношеской психиатрии. Это было медленное, осторожное вступление в нормальную жизнь, а также первое представление о том, что меня ожидает впереди. Обо мне заботились наилучшим образом, но я находилась в закрытом отделении, которое не могла покинуть. Отрезанная от внешнего мира, в котором я только что нашла спасение, в комнате отдыха я общалась только с больными анорексией девушками и детьми, склонными к самовредительству. Снаружи, за прочными стенами больницы, бушевал ураган общественного интереса. Фотографы забирались на деревья, чтобы первыми поймать меня в объективы своих фотоаппаратов. Репортеры, переодеваясь в одежду медперсонала, пытались проскользнуть в больницу. Моих родителей завалили просьбами об интервью. Как утверждают исследователи СМИ, мой случай стал первым, когда обычно сдержанные австрийские и немецкие журналисты снесли все барьеры. Газеты вышли с фотографиями моего застенка. Бетонная дверь стояла широко открытой. Мое немногочисленное, но дорогое мне имущество — дневники и несколько предметов одежды — бездушно раскидано по комнате мужчинами в белых защитных комбинезонах. На моем письменном столе и кровати красуются желтые таблички с номерами. Я вынуждена была наблюдать, как моя крошечная, так долго скрываемая от чужих глаз личная жизнь выкладывается на титульных страницах. Все то, что мне самой удавалось скрывать от Похитителя, было вытащено на свет божий, где царили собственные представления об истине.

Через две недели после побега я решила положить конец всем спекуляциям и лично изложить свою собственную историю. Я дала три интервью: австрийскому телевидению, самой крупной ежедневной газете страны «Kronenzeitung» и журналу «News».

Перед этим шагом навстречу общественности я со всех сторон получала советы поменять имя и «залечь на дно» и предупреждения, что иначе у меня не останется шанса на нормальную жизнь. Но что это за жизнь, в которой я не могу показать свое лицо, не имею права больше видеться со своей семьей и вынуждена отречься от собственного имени? Что это за жизнь — именно для такой, как я, которая все годы заточения боролась за то, чтобы не потерять себя? Несмотря на насилие, изоляцию, мрак и другие испытания, я осталась Наташей Кампуш. Особенно теперь, после освобождения, я ни за что не отдам это самое важное достояние — мою тождественность. Я вышла под своим полным именем и с открытым лицом перед камерами и осветила некоторые подробности своего заточения. Но вопреки моей открытости мультимедийцы не ослабили хватку, один заголовок сменялся другим, все более абсурдные домыслы доминировали в содержании статей. Видимо, жестокая правда сама по себе не достаточно жестока и нуждается в дополнительном приукрашивании сверх всякой допустимой меры, тем самым лишая меня полномочий толкования пережитого. Дом, в котором я принудительно провела несколько лет, был окружен зеваками — каждому хотелось испытать на себе священный трепет от соприкосновения с жестокостью. Одна мысль, что этот дом может перейти в руки какого-то извращенного поклонника преступника и стать местом паломничества для тех, кто видит здесь осуществление всех своих самых темных фантазий, приводила меня в абсолютный ужас. Поэтому я позаботилась о том, чтобы он не был продан, а предложен мне в качестве «компенсации ущерба». Тем самым я отвоевала часть своей истории и взяла ее под контроль.

В первое время волна сочувствия достигла гигантских размеров. Я получала тысячи писем от абсолютно незнакомых людей, которые вместе со мной радовались моему освобождению. Через пару недель я переехала в общежитие медсестер при больнице, а спустя несколько месяцев — в собственную квартиру. Меня спрашивали, почему я не живу снова с матерью. Но сам вопрос казался мне таким абсурдным, что в голову не приходило никакого ответа. В конечном итоге, это же был мой план — с 18 лет стать самостоятельной, благодаря которому, я и продержалась все эти годы. Теперь я хотела претворить его в жизнь, встать на собственные ноги и наконец-то стать хозяйкой собственной судьбы. Мне казалось, что для меня открыт весь мир: я свободна и могу делать все, что угодно. Все. В солнечный денек купить себе мороженого, пойти потанцевать, продолжить учебу в школе. Удивляясь всему, я совершала прогулки по этому большому, пестрому, громкому миру, пугающему и вводящему в состояние эйфории, с жадностью втягивая в себя каждую малейшую деталь. Было много всего, чего после долгой изоляции я еще не понимала. Вначале нужно было изучить, как этот мир функционирует, как общается между собой молодежь, какие коды и жесты они используют и что хотят выразить своей одеждой. Я наслаждалась свободой и училась, училась, училась. Я потеряла всю свою юность, и теперь мне нужно было столько всего нагнать!