Только со временем я заметила, что угодила в другую тюрьму. Стены, вставшие на смену моей темницы, день за днем становились все более зримыми. Более тонкие, они были выложены из кирпичей чрезмерного общественного интереса, обсуждающего каждый мой шаг и делающего для меня невозможным то, что позволено другим людям — проехать на метро или спокойно пройтись по магазинам. В первые месяцы после моего освобождения организацией моей жизни занимался штаб консультантов, почти не оставляя для меня личного пространства и возможности поразмышлять, как я, собственно, намереваюсь жить дальше. Я надеялась, что шагом доверия к общественности я сумею отвоевать свою историю. Только со временем я осознала, что эта попытка не имела шанса на успех. Этому миру, так желавшему меня заполучить, я была не нужна. Знаменитой персоной меня сделало жестокое преступление. Похитителя больше нет — нет и дела «Приклопил». Я осталась — есть дело «Наташа Кампуш».

Участие, проявляемое по отношению к жертве, обманчиво. Жертву любят только в том случае, когда можно испытывать свое превосходство над ней. Уже с первым потоком корреспонденции до меня дошли несколько дюжин писем, вызвавшие во мне тошнотворные чувства. Среди них было много от сталкеров,[48] признаний в любви, предложений руки и сердца, а также анонимных писулек от извращенцев. Но даже некоторые предложения помощи иногда открывали истинные побуждения пишущих. Такова человеческая природа — человек чувствует себя лучше, оказывая помощь более слабому, жертве. И это срабатывает до тех пор, пока роли четко распределены. Благодарность по отношению к дающему — прекрасное чувство; но в случае, если ею начинают злоупотреблять, пытаясь ограничить личностное развитие другого, все это приобретает неприятный привкус. «Вы можете у меня жить и помогать мне по хозяйству, за это получите оплату, жилье и питание. Правда, я женат, но мы найдем альтернативу», — пишет один мужчина. «Вы можете у меня работать, при этом учиться готовить и убирать», — а это женщина, которой такое «вознаграждение» кажется абсолютно адекватным. За прошедшие годы я достаточно наупражнялась в уборках. Не поймите меня превратно. Меня глубоко трогает каждое искреннее проявление участия и каждый истинный интерес к моей личности. Но очень тяжело, когда мою личность опускают до уровня нуждающейся в помощи, сломленной девочки. Это та роль, с которой я не смирилась, и не хочу соглашаться на нее и в будущем.

Сопротивление психологическому мусору и темным фантазиям Вольфганга Приклопила не позволило мне сломиться. Теперь я на свободе, но меня хотят видеть именно такой — сломленной, не способной самостоятельно подняться на ноги и нуждающейся в постоянной поддержке. Но как только я отказалась носить на себе эту Каинову печать всю оставшуюся жизнь, отношение ко мне резко изменилось.

У милосердных людей, еще недавно присылавших мне старую одежду или предлагавших работу уборщицей в их квартирах, мое желание жить по собственным правилам вызвало осуждение. Сразу же пошла молва, что я неблагодарная и хочу извлечь наибольшую выгоду из своей ситуации. Многие посчитали странным, как это я смогла купить себе квартиру, сказки о громадных гонорарах за интервью переходили из уст в уста. Постепенно сочувствие обернулось недоброжелательством и завистью, иногда даже переходящими в открытую ненависть.

Особенно мне не могли простить, что я отказалась осудить Похитителя, как того от меня ожидала общественность. От меня не хотели слышать, что нет абсолютного зла и существует не только белое и черное. Разумеется, Похититель украл мою юность, заточил меня в застенке и подвергал издевательствам, но ведь в самые важные годы жизни — между одиннадцатью и девятнадцатью годами — он был единственным близким мне человеком. Вырвавшись на свободу, я не только избавилась от мучителя, но также и потеряла человека, в силу обстоятельств ставшего мне родным. Но и проявление скорби, непостижимой для других, было мне также непозволительно. Как только я начинала рисовать более неоднозначный портрет Похитителя, люди закатывали глаза и опускали взгляд. Их всегда неприятно задевает, если их категории добра и зла подвергаются сомнению, вступая в конфронтацию с аргументом, что персонифицированное зло тоже может иметь человеческое лицо. Темные стороны Похитителя не свалились с неба, никто не рождается на белый свет монстром. Теми, кто мы есть, мы становимся из-за связи с миром и другими людьми. Поэтому мы все, в конечном счете, несем ответственность за то, что происходит в наших семьях, в нашем окружении. Признаться в этом самим себе непросто. Но несравненно труднее, когда кто-то держит перед тобой зеркало, в котором отражается чужое лицо. Своими высказываниями я попала в больную точку, а попытками за фасадом мучителя и чистоплюя разглядеть человека, посеяла непонимание. После своего освобождения я даже встретилась с Хольцапфелем — другом Вольфганга Приклопила, чтобы поговорить с ним о Похитителе. Я хотела уяснить, что сделало его таким человеком, который смог так поступить со мной. Но вскоре я оставила эти попытки. Подобная форма анализа происшедшего не допускалась и велеречиво облекалась в форму Стокгольмского синдрома.

Со временем отношение властей ко мне тоже все больше менялось. У меня даже создалось впечатление, что они в определенной мере недовольны фактом моего самостоятельного освобождения. Ведь в данном случае они были не спасителями, а теми, кто все эти годы терпел неудачу. Нарастающее раздражение, вызванное этим у ответственных лиц, плавало в 2008 году на поверхности. Хервиг Хайдингер, бывший директор федерального управления уголовной полиции, вскрыл факты, что политики и полиция после моего побега старательно затушевывали следственные ошибки. Он опубликовал свидетельские показания того самого кинолога, который уже через шесть недель после моего похищения указал на Вольфганга Приклопила как преступника, и которые полиция не удосужилась проверить, хотя в поисках меня хваталась за любую соломинку.

В особых комиссиях, позже взявших на себя дальнейшую работу по моему делу, вообще не знали об этих важных показаниях. Акты были «утеряны». Первым, кто на них наткнулся, был Хервиг Хайдингер, который после моего освобождения перерыл множество документов. Он сразу же обратил внимание министра внутренних дел на это упущение. Но в преддверии осенних выборов 2006 года ей не хотелось возбуждать полицейский скандал, и она отдала распоряжение приостановить дальнейшее расследование. Только в 2008 году, после своей отставки, Хайдингер вскрыл этот факт и предал гласности следующее электронное письмо члена парламента Петера Пильца, составленное 26 сентября 2006, через месяц после моего побега:

Но и после выборов никто не осмелился вернуться к делу, большинство информации было затушевано.

Когда Хайдингер в 2008 году вышел с этим в общественность, его высказывания чуть не вызвали государственный кризис. Снова была сформирована очередная следственная комиссия. Как ни странно, она направила все свои усилия не на то, чтобы исследовать допущенную халатность, а на то, чтобы подвергнуть сомнению мои высказывания. Снова разыскивали соучастников преступления, а мне предъявляли обвинения в замалчивании — мне, находящейся все время с одним человеком и не имеющей ни малейшего понятия о том, что происходит вокруг. Уже в то время, как я начала работу над своей книгой, я часами подвергалась допросам. Теперь ко мне больше относились не как к жертве, а напротив, обвиняли в том, что я скрываю важные детали, и спекулировали перед общественностью, будто меня шантажируют соучастники похитителя. Видимо, властям проще представить это преступление как огромный заговор, чем признаться, что за все это время им не удалось поймать безобидного на вид преступника-одиночку. Новое следствие также не дало результатов и было прекращено. В 2010 году мое дело было окончательно закрыто. Заключение властей: соучастников не было. Вольфганг Приклопил действовал в одиночку. Такое завершение принесло мне облегчение.