К счастью, ему не удалось реализовать этот проект, что позволило ему сохранить свое состояние...

После публикаций «Похищение черного слона», «Приклю­чения Гекльберри Финна», «Вильсон-дурак» (что отнюдь не было политическим памфлетом) его имя стало известным во всем мире.

Однажды один из его почитателей, считавший, что внешне похож на писателя, прислал ему свою фотографию. «Что вы думаете насчет столь поразительного сходства?»—спрашивал он в письме. Марк Твен ответил: «Ваша фотография похожа на меня больше, чем я сам. Поэтому я вставил ее в рамку и повесил в ванной комнате вместо зеркала, чтобы, смотрясь в нее, бриться по утрам».

Марк Твен не мог укротить свой юмор. Однажды на бан­кете в честь генерала Гранта его попросили выступить. С воодушевлением он заявил, что будущее Соединенных Штатов лежит пока в трех или четырех миллионах колыбелей. В одной из них находится младенец, который в один прекрасный день станет генералом-аншефом. «Сейчас, возможно, он предприни­мает стратегические усилия, пытаясь запихнуть себе в рот боль­шой палец ноги».

Публика в смущении умолкла, не осмеливаясь взглянуть на генерала Гранта, известного своей суровостью. Потом Марк Твен заговорил о самом старом солдате: «56 лет назад генерал Грант пытался предпринять такую же операцию...»

Гости были совершенно шокированы. Но Марк Твен закон­чил фразу следующими словами: «Ребенок обещал стать лич­ностью, и вряд ли кто из присутствующих усомнится в том, что ему это прекрасно удалось». Ему аплодировали...

                                                                 * * *

Однажды Марка Твена ограбили. Воры унесли столового серебра на несколько сотен долларов. На следующий день Твен прикрепил на дверь своего дома следующее объявление: «Уве­домление для будущих воров. С сегодняшнего дня столовое серебро заменено мельхиоровыми приборами. Столовые при­боры и прочую домашнюю утварь вы найдете справа от входа, рядом с корзинкой, в которой спят черно-белые котята. Если вам понадобится корзинка, положите котят на коврик, он лежит немного левее. Постарайтесь сделать это осторожно, чтобы не разбудить их. Не шумите. У меня очень чуткий сон. Тапочки стоят в прихожей рядом со штуковиной, в которую кладут зонты».

Однажды, зайдя к художнику Уистлеру, Марк Твен подо­шел к только что законченной им картине и сказал:

—    На вашем месте, г-н Уистлер, я бы убрал вот это.

И сделал вид, что стирает облако.

Взволнованный художник воскликнул:

—    Осторожно, картина еще не высохла.

—   Ничего,—спокойно ответил Марк Твен.— Я в перчат­ках.

Но однажды Марку Твену пришлось встретиться с еще большим насмешником, чем он сам. В книжной лавке ему приглянулся четырехдолларовый томик, и он решил купить его. Прежде чем заплатить, он сказал продавцу:

—   Как журналист, я, конечно, имею право на скидку, не правда ли?

—   Безусловно, — ответил тот.

—   Позвольте заметить, что я являюсь также автором нес­кольких романов, и поэтому цена для меня должна быть тоже снижена.

—   Хорошо, согласен.

—   Кроме того, я являюсь акционером вашего торгового дома и поэтому в соответствии с уставом пользуюсь 20-процентной скидкой.

—   Договорились.

—   Наконец, разрешите мне представиться... Когда вы уз­наете мое имя, то, конечно, сделаете мне дополнительную скидку. Меня зовут Марк Твен. Итак, сколько я вам должен?

— Вы ничего не должны, мой дорогой метр. Пройдите в кассу, вам сделают отметку в кредитной карточке: это я вам должен целый доллар.

В 1908 году, когда Марк Твен был избран доктором Окс­фордского университета, одна газета сообщила о его кончине. Марк Твен направил главному редактору этой газеты письмо, состоящее из одной-единственной фразы: «Слухи о моей смерти кажутся мне сильно преувеличенными»...

Незадолго до своей смерти в 1910 году на своей вилле в Рединге (штат Коннектикут) Марк Твен говорил друзьям: «Мне понадобилось 15 лет для того, чтобы понять, что у меня нет никакого литературного таланта. Но было слишком поздно. Я уже не мог отказаться писать, мои книги сделали меня знамени­тым».

Это не просто смешное высказывание. Как известно, у Марка Твена в общем-то совсем не было художественного вкуса и он не мог оценить произведение искусства. Он предпочитал лубочные картинки полотнам Рафаэля, а Тинторетто и Тициана считал мазилами. Самые тонкие романы заставляли его лишь недоуменно пожимать плечами. Признанные во всей Европе произведения, по его мнению, мало чем отличались от расска­зов краснокожих. Тристана, например, он считал не умнее бизона, а Изольду сравнивал с «индианкой, готовой следовать за самцом, на поясе которого болтается больше всего скаль­пов».

Как вы думаете, мог ли бедняга при таких условиях оценить свой собственный талант по достоинству?

Уже три месяца шел дождь. Из водосточных труб с шумом лилась вода, затопив мостовые и превратив улицы в настоящие реки. Небо сплошь было обложено свинцовыми тучами.

Я зашел в маленькое кафе на улице Берри.

—   Вот это потоп! — сказал, завидев меня, хозяин кафе и предложил стаканчик вина.

Чихнув, я снял промокшее насквозь пальто и повесил его на вешалку.

За одним из столиков я заметил грузного мужчину, потяги­вавшего пиво и курившего трубку. Удобно устроившись на стуле, он внимательно следил за струйкой дыма, поднимавшей­ся к потолку, заложив большой палец левой руки за борт жилета. Казалось, он был в глубокой задумчивости.

Я подошел к стойке и попросил стаканчик грога. При этом я не мог оторвать взгляда от сидевшего за столиком человека, пиджак которого выглядел несколько поношенным. Внезапно он вытащил из кармана спичку и принялся ковырять ею в ухе. Он повернулся ко мне, и тут я узнал его. Конечно же, это был комиссар Мегрэ.

Я подошел к его столику:

—   Добрый день, г-н комиссар, позвольте представиться, я — журналист...

С отсутствующим видом он кивнул головой. Показав на гору пустых тарелок, стоявших перед ним, я спросил:

—   Дело, которым вы занимаетесь, очевидно, очень серьез­ное, судя по...

—    Садитесь,— предложил он мне, оборвав на полуслове.

—    Шесть убийств!... Точнее — шесть исчезновений... И что любопытно — все писатели: Кристиан Брюль, Жан дю Перри, Жорж Мартен-Жорж, Жорж д'Исли, Жак Дерсон, Люк Дорсан. Все они подавали большие надежды и все, обратите внимание, были чрезвычайно плодовиты,— пробормотал он себе под нос.

—    Их имена мне ни о чем не говорят, — заметил я.

—    Они умерли 37 лет назад!

—    При каких обстоятельствах?

—    Вот в этом-то и загадка,— сказал Мегрэ, выбив трубку о каблук ботинка. -  Они были незнакомы друг с другом, по край­ней мере, никто не видел их никогда вместе.

—    Вы, конечно, подумали, что произошло убийство?

—    Разумеется...

Мегрэ достал кисет и стал медленно набивать трубку. Закончив, он отхлебнул глоток пива и опять полез за спичками.

—    Все они исчезли в 1930 году...

—    Что же было дальше?

Мегрэ раскурил трубку.

—    А некоторое время спустя появился никому не извест­ный писатель. Вы-то, может, о нем слышали, ведь вы журна­лист. Его зовут Жорж Сименон. Никто никогда о нем не слышал, и вдруг он стал публиковать по роману в месяц... Можете представить себе такое?

—    Я не осмеливаюсь даже...

Мегрэ вновь раскурил погасшую было трубку и, лукаво взглянув на меня, сказал:

—    А вы осмельтесь!

—   Как! Вы хотите сказать, что Жорж Сименон убил шес­терых писателей, чтобы завладеть их неизданными рукописями?

Мегрэ на минуту задумался:

—    По крайней мере это вполне объясняет такую плодови­тость Сименона и многое другое...

—    Вы встречались с ним когда-нибудь?

—    Насколько мне известно, он уже две недели в Париже и живет в двух шагах отсюда. Вот поэтому-то я и сижу здесь вместо того, чтобы у себя дома наслаждаться грогом, который прекрасно готовит мадам Мегрэ.