Вот отрывок из него:

«Пилотель: за свою шевелюру.

Эрве: за свой талант.

Миллер: за то, что он бакалавр.

Джейм: за свое простодушие.

Люс: за утонченность.

Гамбургер: за шикарность.

Против многих фамилий стояла фраза, свидетельствовавшая о добром сердце мадемуазель: «... потому что он меня об этом просил».

Столь необузданный темперамент не мешал Бланш «быть религиозной». В ее будуаре висело даже послание папы Пия XI, в котором он благодарил ее за щедрые пожертвования в пользу церкви. Письмо начиналось следующими словами:

«Моей дочери, добрейшей Бланш д'Антини...».

Как же легко было удовлетворить всех, и Его Святейшест­во в том числе...

Найдя свой персонаж, Золя отправился на поиски обрамле­ния... Ему был необходим особняк кокотки. Леон Энник ввел его в дом мадам Вальтесс де ля Бинь, жившей на бульваре Малерб, в доме № 98.

Подруга художника Жервекса встретила писателя без вся­кого предубеждения и недоверия. Он мог сколько угодно проха­живаться по салонам, будуарам, столовой. Ему было разреше­но даже заглядывать в спальню... В своей записной книжке он подробнейшим образом описал ее обстановку: кровать, вызыва­ющая и великолепная, задрапированная атласом, по углам ее украшали вырезанные из дерева амуры, на панно была изобра­жена Венера, поочередно улыбающаяся Вулкану и Парису, ни­ша украшена множеством зеленых растений...

В романе Золя кровать Бланш превращается в кровать Нана.

Но, чтобы написать роман, Золя еще многого не хватало. Он не был знаком ни с нравами, ни с языком, ни с ужасающим скотством этого порочного мира, с которым он соприкоснулся из любопытства.

Будучи не в состоянии делать то, к чему у него не было склонности, Золя использовал опыт некоторых своих собратьев по перу, в частности Томаса Отуэя, который в своем романе «Спасенная Венеция» описал сцену между сенатором Антонио и куртизанкой Акилиной:

«Она его гонит, называет идиотом, скотиной, говорит, что в нем нет ничего хорошего, кроме денег.

—    Тогда я буду собакой!

Он лезет под стол и лает.

—    Ах! Так вы кусаться! Ну, хорошо. Вы получите пинок.

—   Дай пинка от всего сердца! Еще ударь! У! У! Сильнее! Еще сильнее!»

Эта сцена подсказала Золя написать следующее в «Нана»:

«Иногда он был собакой. Она бросала свой надушенный платок в угол комнаты, и он должен был, ползя на четверень­ках, принести ей его в зубах.

—    Апорт, Цезарь! Я тебя накажу, если будешь отлынивать. Очень хорошо! Послушный Цезарь! Славный! Служи!

Ему нравилось чувство униженности, он испытывал на­слаждение от того, что был животным, которого были готовы убить.

—    Бей сильнее! У! У! У! Я в ярости. Бей же! — кричал он».

Но когда в романе Нана должна была устроить званый обед, Золя оказался в большом затруднении: никогда он не присутство­вал на обеде, похожем на тот, который собирался описать.

Правда, он выпутался... использовав отчет об обеде, устро­енном министром Шарлем-Луи де Фрейсине, опубликованный в газетах за 6 ноября 1878 года. Он полностью заимствовал список блюд, подававшихся на этом обеде...

                                                               * * *

Что касается других его книг, Золя действовал так же. Зачастую он прибегал к помощи друзей. Когда в одном из своих романов Золя должен был вывести на сцену Наполеона III, которого он не видел ни разу в жизни, он обратился к Флоберу. Тот изобразил несколько шаркающую походку Луи Бонапарта, прогуливающегося в домашних туфлях в Компьене...

Перед Золя, который был сильно близорук, вставала еще одна проблема: описание улиц, парков, набережных и т. д. Он справлялся с этой задачей следующим образом: использовал фотографии или картины, которые мог хорошо рассмотреть сквозь пенсне. Так, в «Человеке-звере» описан не сам вокзал Сен-Лазар, а картина Клода Моне, изображающая его.

Из-за этого несколько наивного метода работы, состоявше­го в копировании жизни (героев Золя следовало бы назвать не Ругон-Маккарами, а Ругон-Макаками), Золя придавал большое значение деталям — как, впрочем, и все близорукие люди, — и упускал главное. Альбер Тибоде писал о «Дамском счастье» (создавая этот роман, Золя выписывал каталоги крупных мага­зинов, проспекты и даже образцы товаров): «Что мы видим в «Дамском счастье»? Магазин и торговлю. Продавец же, то есть основное, отсутствует».

Клебер Хеденс еще более категоричен: «Золя считал, что пишет правдоподобно, но постоянно фальшивил.» И добавлял: «Золя ждет очень жестокое будущее».

Увы! Настоящее уже было жестоко к нему...

Английский юморист сказал однажды: «Во Франции легче прославиться метким словом, нежели хорошей книгой»...

И это верно.

Если у кого-то и возникают сомнения, то достаточно вспомнить об Антуане де Ривароле.

Этот интересный человек, который в учебниках по литературе представлен как «философ», является автором одного из замечательных трудов о французском языке. Газетные статьи, вышедшие из-под его пера в период революции, достойны великого историка. Несмотря на это, о нем сейчас никто, возможно, и не вспомнил бы, если бы не его «афоризмы».

Изобиловавшая парадоксами речь Ривароля приводила в восхищение его современников, побаивавшихся, однако, его острого языка. Как известно, он мог — как и Вольтер — жестоко высмеять не только своих недругов, но и близких друзей.

Он не щадил никого и ничего, когда представлялась воз­можность отпустить меткое словцо.

Как-то в одном из парижских салонов дама с излишне заметным пушком над верхней губой, рассказывала несконча­емые истории, навевавшие смертельную скуку на окружаю­щих.

— Эта мужественная дама,— сказал Ривароль нарочито громко,— может занимать своими историями до утра.

В другой раз он встретил известного баснописца Флориана, которого считал бездарностью. Из кармана поэта торчала ру­копись. Ривароль, похлопав его по плечу, сказал:

—    Будьте осторожны, месье Флориан, если вас не узнают, то могут обокрасть.

В 1790 году баливьерский аббат, намекая на несколько фривольные контрреволюционные памфлеты Ривароля, сказал ему:

—    Разум нас погубит.

—    Избавьте нас от него,— ответил Ривароль.

Он не давал пощады никому, даже своим доброжелателям. Не успев закрыть за собой дверь дома, куда его пригласили на обед, зная, что он на мели, Ривароль тут же начинал злословить о хозяевах.

Однажды вечером, выходя из гостей, приятель Ривароля заметил:

—    Вы расточали свое красноречие перед весьма посредст­венными людьми.

—    Меня толкнула на это боязнь стать слушателем.

Французский естествоиспытатель Бюффон помог Риваролю стать известной личностью в кругах парижских литерато­ров. Однажды при встрече с Риваролем он спросил его:

—     Что вы думаете о моем сыне?

—    Ваш сын — самая неудачная глава в вашей книге «Ес­тественная история»,—ответил он.

Однажды не блиставший умом писатель похвалялся тем, что знает четыре языка.

—    Браво, месье,— сказал Ривароль,— в вашем распоряже­нии целых четыре слова для выражения одной мысли.

Автор весьма скучного философского трактата как-то ска­зал Риваролю:

—    До чего люди злопамятны!

—    Да что вы! — заметил Ривароль.— Вы потратили 20 лет, чтобы написать плохую книгу, а они забыли о ней в одно мгновение...

Однажды на приеме его неудачная острота вызвала смех окружающих. Бросив на них свирепый взгляд, Ривароль сказал:

—  В чем дело? Стоит раз в жизни совершить оплошность, как сразу же все начинают кричать:«Караул!»

Понятно, что у Ривароля было много врагов. Как будто для того, чтобы увеличить их число, он, забавляясь, написал вместе со своим приятелем книгу «Маленький альманах вели­ких людей», в которой высмеял всех известных писателей своего времени, не пощадив даже Бомарше. После чего они все его и возненавидели.