Замятину, по существу, был вынесен смертный приговор.

«Для меня как для писателя именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу», — писал он Сталину.

Два великих советских писателя, попавшие в сходные условия, отчаявшись, написали письма генеральному секретарю партии с просьбой о помиловании. Оба прожили после того недолго и умерли (смерть их была ускорена травлей) в расцвете сил: Булгаков и Замятин. В остальном их судьба сложилась по-разному.

Для Замятина решающую роль сыграла дружба с Горьким. Уже в 1930 году он обратился к Горькому с просьбой помочь ему уехать на время за границу, чтобы избавиться от повседневной отвратительной травли.

Замятин был убежден, что господство РАППа и создавшаяся трагическая ситуация в нашей литературе — явление временное. Что страшные предчувствия романа «Мы», разгаданные охранителями догмы, не сбудутся. Не сегодня-завтра победит трезвость, разум.

Эту точку зрения разделял и Горький. И неудивительно, что он в ответ на просьбу Замятина заметил: «Подождите до весны. Увидите — все изменится».

Наступила весна 1931 года. Ничего не изменилось. Стало еще хуже. И когда весной Замятин — усталый, больной, страдающий от обострившейся астмы — пришел к Горькому снова, тот согласился помочь. Тогда и было написано письмо Сталину с просьбой отпустить писателя на некоторое время за границу. Горький сам отвез это письмо Сталину и смог добиться его согласия.

Разговор с Горьким состоялся у того на даче.

«— Ваше дело с паспортом устроено, — сказал Горький. — Но вы можете, если хотите, вернуть паспорт и не ехать.

— Я поеду, — ответил Замятин.

Горький нахмурился и ушел в столовую к гостям».

Потом, прощаясь, как вспоминает Замятин, Горький сказал: «Когда же увидимся? Если не в Москве, то, может быть, в Италии? Если я там буду, вы ко мне приезжайте, непременно! Во всяком случае, до свидания».

Они больше не увиделись. Замятин был последним писателем, который получил разрешение уехать. Даже самому Горькому такого разрешения уже не дали.

Сведений о жизни Замятина в Париже немного — друзья и знакомые его умерли далеко от родины, да и мало с кем Замятин общался. Прожил он после отъезда чуть больше пяти лет. Жил в бедности, замкнуто. Что написал? Несколько статей, в том числе большую и очень теплую на смерть Горького. Перебивался сценариями, в частности написал сценарий для французского фильма «На дне» по Горькому.

Его друг А. М. Ремизов вспоминал: «Он приехал с запечатанными губами и запечатанным сердцем». Он ждал возвращения.

И с каждым годом все более понимал, что возвратиться не может.

Как-то незадолго до смерти они встретились с Ремизовым на рынке, где покупали картошку. Ремизов с горечью спросил: «Когда же вы заговорите своим голосом?» Замятин улыбнулся и ответил: «Будет».

В марте 1937 года Замятин умер.

Один из его знакомых вспоминает, что лестница в доме № 14 на улице Раффе, где жил Замятин, была такая вьющаяся и такая узкая, что гроб спускали в вертикальном положении. Гроб был простой, дощатый, и отвезли его на далекое кладбище в предместье Парижа, где хоронили «русскую бедноту». Было Замятину пятьдесят три года.

«Замятин даже в гробу, — продолжает парижский знакомый, — сохранил улыбку и стоя — не лежа, а стоя! — спустился с улыбкой по винтовой лестнице из своей бедной, заваленной книгами и рукописями квартиры на пути к бедному кладбищу».

С его смертью на много десятилетий из русской литературы ушла антиутопия. Возвратится она лишь в семидесятые годы в романах Стругацких.

Зато осталась и расцветала особая, советская социалистическая утопия тридцатых годов.

ЭКСПЕРТИЗА ТЕМЫ

Антиутопий хватает, но возможен ли в современной фантастике жанр утопии?

Ольга ЕЛИСЕЕВА:

Когда Томас Мор писал свою знаменитую «Утопию», жизнь большинства его сограждан была настолько невыносима, что многие предпочли бы ей смерть. В таких условиях не мудрено было написать книгу об обществе, где у каждого есть кусок хлеба и крыша над головой.

Казалось бы, в современной России почва для создания утопий благодатна. Бедность, отсутствие надежд на будущее, незащищенность основной массы населения. Чем не Англия XVI в. — эпохи первоначального накопления капитала? Отчего не потешить сограждан рассказом о справедливом обществе? Вместо этого российские авторы все время сбиваются на антиутопию, живописуют ужасы тоталитарного «счастья». Не тянет нас на иллюзию благополучия. И вот что любопытно: иллюзии славы, силы, возрождения былого могущества России все еще востребованы, а вот рассказы о царстве справедливости — нет. А ведь были времена, когда Сен-Симоном и Оуэном в России зачитывались как ни в одном другом уголке мира. Что же произошло?

XX век подарил России и всему миру страшный опыт реально осуществленных утопий. Социальная утопия в СССР, национальная — в фашистской Германии, религиозная — в Иране. В течение семи десятилетий мы жили внутри утопии и сумели осознать ее как антиутопию. Из утопического пренебрежения к отдельной человеческой судьбе, к правам одного индивида вышло колоссальное горе многих людей. Постепенно внутрь нашего культурного кода было вплавлено понимание: цена за гипотетическое счастье всех столь велика, что перечеркивает любые достижения.

Наша культура, несмотря на серьезные сложности в сегодняшней России, все же культура очень зрелая и получила все полагающиеся европейской цивилизации «прививки». Мы просто «переросли» утопию и, сталкиваясь с описанием благополучного общества, грустно спрашиваем: «А за чей счет этот банкет?» Я полагаю, что всерьез создание утопии в современной России невозможно. Даже с таким новым направлением, как гендерная утопия, столь популярная у феминисток на Западе, наш читатель начал знакомство как бы «с изнанки» — с антиутопии Александра Громова «Тысяча и один день». Видимо, прививка против «золотого сна» оказалась слишком действенной.

Святослав ЛОГИНОВ:

Вот странный вопрос: «Почему сегодня не пишутся утопии?» — а их вообще когда-нибудь писали? По-моему — нет. Произведений, повествующих о всевозможных устройствах общества, во все времена было пруд пруди. Встречались среди них и те, в которых автор объявлял, что вот это — наилучшее. Беда в том, что эти так называемые утопии живописуют устройство государства, говорят от имени государства, а о людях думают в самую последнюю очередь. Не утопия подстраивается под человека, а человек должен в точности соответствовать требованиям утопии.

Если рассматривать утопию как общество, в котором читателю хотелось бы жить, то первым известным мне образцом будет, конечно же, Телемская обитель. Вот только несбыточность такой утопии заметна самому неискушенному глазу. Конечно, добрый Гаргантюа выделил для обителей лучшие земли и немало денег. При этом Рабле деликатно не уточняет, за чей счет обитатели Телема ведут сладкую жизнь: кто им прислуживает. Красивая жизнь для немногих никак не может считаться образцом для будущих поколений. Таким образом, в обществе, основанном на частной собственности, утопии либо нет вообще, либо она совершенно фантастична. В этом плане примечателен чудесный рассказ «Искусники с планеты Ксанду» Т. Старджона. Вот уж где мы видим утопию! Вот только существует она благодаря очень фантастическим поясам, которые помогают жителям с легкостью справляться с любой проблемой. И даже гостей перевоспитывают с помощью BQe того же чудесного ремня. Ремень, как орудие воспитания, вообще характерен для того, что называют утопией. Даже в «Полдне» Стругацких дети воспитываются в строгости и в отрыве от родительской ласки. Что уж там говорить о холодноватой утопии Ефремова. Такова жесткая, ригористическая утопия социалистического толка.