Лыков снял трубку и позвонил к радистам. Ответил Рыбин, который последние сутки почти не выходил из аппаратной, — если связь восстановится, он должен немедленно переговорить с разведчиком; для таких целей имелся специальный код.

— Молчит, — сказал Рыбин.

— Молчит. — Лыков помедлил. — Так вы в случае чего сразу же мне…

— Конечно, Сергей Сергеевич, — мягко сказал Рыбин, понимая состояние начальника.

Лыков положил трубку.

— Дела… — проговорил он.

Трудные выдались дни. Руководство уже дважды вызывало Лыкова: с операцией в Остбурге следовало торопиться, ибо советская разведка получала все новые данные, свидетельствовавшие о том, что фашистскими архивами интересуется не только она. Генерал понимал, что промедление может дорого обойтись. Но что он мог сделать сейчас? Только ждать. Ждать и надеяться на своего посланца.

Вновь прогудел телефон. На этот раз о Керимове справлялся полковник Чистов.

И опять потянулись часы ожидания. Шагая по кабинету, генерал раздумывал над тем, что могло произойти в Остбурге. Потом усилием воли заставил себя сесть за стол и заняться бумагами, которые уже давно принёс адъютант.

В шестом часу вечера он встал, запер документы, решив идти к радистам. Он понимал — там и без него предпринимается все, чтобы связаться с разведчиком. И все же…

В приёмной раздались быстрые шаги. «Рыбин», — подумал генерал.

Дверь распахнулась. Полковник Рыбин, улыбаясь, держал высоко в руке лист бумаги. Он рассказал: Керимов вышел на связь точно в установленный час. Перерыв был вызван неисправностью передатчика и поисками замены негодной детали. Разведчик сообщал об операции на конспиративной квартире гестапо и об истинной роли Макса Висбаха в деле с архивами. Тот показал, что тайника в Остбурге нет. Больм подтвердил показание Висбаха. После разоблачения Висбаха честность перебежчика Георга Хоманна доказана. Керимов просил учесть это.

Прогудел телефон начальника. Лыков протянул к трубке руку.

— Он уже знает, звонил, — быстро сказал Рыбин.

Лыков кивнул, снял трубку.

— Зайдите ко мне, — сказал начальник.

Генерал Лыков вернулся через полчаса. Он и Рыбин уселись за маленький столик у окна. Лыков положил перед собой лист бумаги, похлопал по нему рукой. Это было подготовленное специальной службой оперативное сообщение. Указывалось: в Берлине отмечено появление Фреда Теддера, доверенного лица руководителя иностранной разведки. Теддер был конспиративно принят начальником первого управления абвера, генералом Эрвином Лахузеном. Затем он исчез.

Сегодня Теддер объявился в Остбурге, где встретился, тоже тайно, с группенфюрером Гейнцем Упицем. Цель встреч не установлена.

— Неужели архивы? — спросил Рыбин.

— Да. — Лыков кивнул. — Очень может быть.

Как уже говорилось, органы государственной безопасности Советского Союза получили немало сведений о том, что иностранная разведка интересуется архивами германской секретной службы, особенно — архивами, относящимися к Востоку, стремится заполучить их в свои руки. Имелись данные о настойчивых попытках этой разведки установить контакт с работниками РСХА и абвера, отмечались встречи представителей двух разведок, происходившие в нейтральных странах.

И вот, когда на одном из участков деятельности советской разведки достигнут успех — ценой огромных усилий установлена истина о хранилище на Эльбе и можно приступать к подготовке операции по изъятию архивов — на пути майора Керимова и разведчиков, действующих в Карлслусте, возникло новое препятствие.

Особенно тревожило, что Теддер пошёл на такой рискованный шаг, как приезд во вражескую страну. Видимо, его хозяева форсируют события, решив завладеть архивами, чего бы это ни стоило.

Лыков вызвал полковника Чистова. Втроём они засели за разработку плана дальнейших действий. Надо было торопиться.

На рассвете узники Освенцима, перевезённые в Остбург, были подняты, пересчитаны и отконвоированы на завод «Ганс Бемер». Здесь их уже ждали, развели по цехам и расставили с таким расчётом, чтобы на каждого пленного приходилось по два немца — последние обязаны были наблюдать за лагерниками. Кроме того, во всех цехах и пролётах вступили на дежурство наряды лагерной охраны, блокировавшие выходы из помещений.

В отделении токарных станков механического цеха в числе прочих пленных оказался Трофим Кныш — маленький худощавый человек лет тридцати пяти, тихий и невзрачный на вид. Но вскоре о нем узнал весь завод. Началось с того, что Кныш за два часа наладил большой многошпиндельный автомат, над пуском которого больше суток безуспешно бились заводские механики. Вскоре вокруг него собрались десятки немецких рабочих. Они с удивлением наблюдали, как русский снимал с обрабатываемой детали стружку невиданной толщины. К тому же станок вращался на скорости, которая почти наполовину превышала обычно допустимую.

В обеденный перерыв немецкие металлисты угощали Кныша сигаретами, кто-то из токарей поделился с ним едой, налил из термоса кофе. Все это, разумеется, делалось украдкой, ибо охрана не разрешала, чтобы пленные сближались с «вольными».

Во второй половине дня потребовались новые резцы и кое-какой инструмент. Вместе с двумя немецкими рабочими в кладовую отправился Кныш — мастер уже успел оценить светлую голову и золотые руки русского станочника.

Кладовщик Кребс отнёсся к Кнышу с неприязнью. Он считал, что пленные вообще не должны работать на неприятеля. Но уж если их к этому принудили, следует тянуть лямку, а не лезть вперёд и хвастать своим мастерством, ибо все это сильно смахивает на предательство.

Кладовщик с угрюмым видом наблюдал за тем, как пленный неторопливо отбирает нужные резцы, решительно откладывая в сторону те, которые по каким-либо причинам ему не нравятся.

— Бери, что дают, — не выдержал наконец Кребс. — Нечего копаться, словно жук в навозе.

Кныш поднял голову. Они встретились взглядами. В глазах кладовщика было презрение, во взоре пленного — вопрос. Он молча указал на один из забракованных им резцов, и Кребс, тоже опытный металлист, вынужден был признать, что резец действительно плох.

Выглядел пленный неважно. Кребс с невольным сочувствием оглядел его тонкую шею, жёлтое лицо с острыми скулами и глубоко ввалившимися глазами.

«Он ведь страшно голоден», — подумал кладовщик, отошёл к столику и, вернувшись, положил перед Кнышем кусок хлеба, яйцо и две картофелины.

Пленный посмотрел на еду, затем вопросительно взглянул на кладовщика.

— Бери, — сказал тот, отводя глаза, — бери, тебе это будет кстати…

Кныш понимающе кивнул и быстро спрятал еду под одежду.

Кребс тронул его за плечо, замотал головой.

— Здесь поешь, — сказал он. — Там могут отнять. Да ещё и зуботычин надают.

Пленный не согласился. Мешая украинские и немецкие слова, помогая себе мимикой и жестами, он пояснил, что должен передать еду товарищам. Сам он поел немного — накормили в цехе. А вот товарищи… им очень нужна еда!

Кребс кивнул, отвернулся.

Отобрав инструмент, посидели, покурили. Рабочие, которые пришли вместе с Кнышем, стали его расспрашивать. Вступил в беседу и Кребс.

Пленный охотно отвечал на вопросы. В его семье все токари: дед, отец, два брата и вот он сам. Ему приятна похвала немецких станочников. Но это вряд ли заслуженно. Вот если бы они видели его отца!.. Незадолго перед войной отец с семьёй переехал с Украины на Урал. Отец славился мастерством на Украине, стал известен и на новом месте. Он простой рабочий, но к нему приезжали советоваться профессора из Москвы!

Урал… Кребс напряг память и с трудом выговорил сложное слово: Златоуст. Вслушиваясь в его быструю речь, Кныш кое-как понял, что кладовщик знает немного об Урале и весьма ценит златоустовскую сталь. Кребсу приходилось иметь с ней дело, и он считает, что та сталь ничуть не хуже знаменитой немецкой из Золингена.