Наступил 1917 год. О революции мы ничего не знали. Не было времени заниматься этим, да и в то время еще не имели «революционного опыта», то есть не знали, как это делаются революции. В один прекрасный, солнечный день с легким морозцем пришли со строевых занятий в классы, на лекции. Подходя к нашей школе, увидели, что к казармам 55–го и 56–го запасных батальонов подходит большая толпа народу, приблизительно 2000 или 2500 человек. Впереди — сани, запряженные одной лошадкой, на санях водружен длинный шест, а на нем висит красно–грязное полотнище. Назвать красным не могу, уж очень грязное оно было. Часть людей, вожаки, отделились от толпы и пошли к гауптвахте 55–го батальона, требуя освободить арестованных, так как сейчас — «свобода». Часовой у гауптвахты был старый кадровый солдат, уже побывавший на фронте. Он предупредил толпу, чтобы не подходили, а то он будет стрелять. Те же кричали: «Свобода, товарищ, выпускайте арестованных!»
Предупредив три раза, часовой выстрелил в воздух. Боже, что тут произошло! Вся эта большая толпа бросилась врассыпную. Осталась стоять на месте, понурив голову, лошадь с санями, а на снегу лежал длинный шест с грязно–красным полотнищем. Стоя на крыльце нашей школы, я видел, какую панику вызвал один только выстрел. Мимо меня пробегал какой‑то унтер–офицер с Георгиевским крестом. Я не удержался и крикнул ему: «Куда, орел, бежишь?» — «Стреляют там, ваше высокоблагородие!» — «Ну беги, беги, молодец!» После, когда толпа увидела, что больше не стреляют, люди стали собираться и скоро подошли к нашей школе.
Несколько человек, по виду студенты, вошли в школу. У меня в это время был урок топографии. Врываются в класс какие‑то 3 человека южного типа и начинают говорить, что надо бросать занятия и идти всем на улицу.
Я подвел этих господ к расписанию занятий, висевшему на стенке, и показал им, что сейчас идет урок топографии, а следующий — тактики. Фронт нуждается в офицерах, а потому я прошу их нам не мешать. Затем я вызвал дежурного по классу. Вышел унтер–офицер с Георгиевским крестом. Вид имел он внушительный, высокого роста, широкоплечий. Обращаюсь к нему и говорю, чтобы он попросил этих господ не мешать нам заниматься. Дежурный вежливо, но твердо попросил их оставить класс. Те, конечно, начали говорить: «Как же, товарищи, сейчас такое время, всем надо идти на улицу» — и т. д., в таком же духе. Но дежурный твердо заявил, что просит их немедленно оставить класс. Покрутились мои незваные гости, но все же, ворча что‑то под нос, ушли. Почти так же было и в других классах. Занятия продолжались. Все же покой был нарушен. 1–я рота, состоявшая из студентов, начала волноваться. Устроили что‑то вроде митинга и решили идти в городскую думу, где был штаб революционеров. Хотя я и не имел никакого отношения к 1–й роте, но пришли ко мне юнкера 1–й роты и стали просить меня, чтобы я пошел с ними в городскую думу. На это я мог ответить лишь одно: «Вы понимаете, о чем вы меня просите? Что у вас по расписанию в следующий час?» Говорят: «Тактика». — «Ну, вот и идите в класс». Но все же через некоторое время вся студенческая рота ушла без офицеров.
Положение было неопределенное. Где‑то что‑то творится, кого‑то разоружают, арестовывают, носятся грузовики, наполненные людьми в солдатских шинелях вперемежку с вооруженными штатскими. У всех красные банты на шинелях, все — обвешанные пулеметными лентами. Какая‑то стрельба на улицах. Слухи идут всевозможные. Приказаний из штаба округа никаких нет. Мы — люди неискушенные в делах революции, не знаем, что и делать, сидим и ждем. Офицеры в этот день из школы домой не едут. К вечеру опять приходит ко мне депутация от 1–й роты. Просят прийти к ним, так как без офицера они себя очень неуверенно чувствуют. Ответил, что никуда не пойду, а пусть лучше они возвращаются в школу. Подходит ночь. 2–я рота не ложится спать. Волнение от неизвестности. В 11 часов вечера решаем все идти со 2–й ротой в городскую думу, чтобы выяснить обстановку. Выстраивается вся рота с офицерами на местах, и двигаемся в городскую думу. От школы до думы довольно далеко. Приятная погода, слегка подмораживает, тихо. Около 12 часов 30 минут ночи вступили на Красную площадь. «А ну, песню!» — «Какую?» — «Какую хотите». — «Песнь о вещем Олеге». Припев всем известен: «Так за Царя, за Родину, за Веру мы грянем громкое «ура»!» Как нам потом рассказывали бывшие в городской думе, когда там услышали нашу песню, то такая паника поднялась! Когда рота подошла к дверям думы, то на крыльце стоял трясущийся от страха революционный командующий войсками подполковник артиллерии Грузинов. Грузинов был призван из запаса, а до войны он был земским начальником. Так вот этот командующий дрожащим голосом обратился к нам: «Господа, в чем дело? Почему вы пришли сюда?» — «Пришли мы сюда, чтобы посмотреть, что у вас тут творится». — «Господа, может, вы голодны? Мы сейчас все это устроим!» — «Ничего нам не надо, просто мы пришли посмотреть, что у вас тут делается». Грузинов пригласил нас войти в городскую думу. Несколько офицеров и юнкеров вошли внутрь дома. Зашел и я. Там был полный хаос. Какие‑то люди в рабочих и солдатских костюмах волновались, суетились, разбирали оружие, грудами лежавшее на полу. Не знали, как с ним обращаться. Один учил другого, сам не зная. Командующий войсками Грузинов объяснил нам, что тут организуется боевой отряд, на случай выступления контрреволюционеров. Когда я проходил по залу, то вдруг раздался выстрел, и пуля ударилась в стену над моей головой. Я обернулся и увидел какого‑то человека южного типа, с трясущимися руками и позеленевшим лицом, державшего в руках револьвер Кольта крупного калибра. «Ты что же, сукин сын, хотел убить меня?» — «Извините, господин офицер, он сам у меня выстрелил». — «Я вот тебе покажу, как сам выстрелил!» Хотелось влепить ему затрещину, но он был так напуган выстрелом, а тут еще подбежали «товарищи» и набросились на него с руганью, что я плюнул и пошел дальше. Ознакомившись с положением вещей, увидели, что делать нам тут нечего. Но так как в школу идти было далеко, то обратились к командующему войсками, чтобы он указал нам место, где бы мы могли поспать до утра. Нам была отведена гостиница «Метрополь», тут же, на Театральной площади, в ней мы заняли бильярдную и две гостиные. Одну гостиную, с голубой шелковой мебелью, заняли офицеры. Не раздеваясь, легли на голубые диваны и проспали до утра. Утром 2–я рота, забрав с собой и 1–ю, вернулась в школу.
Бестолковщина и безалаберщина были всюду. Будь у нас руководство и не потеряй головы генерал Мрозовский, то революция в Москве еще неизвестно как развивалась бы. В Москве было шесть школ прапорщиков и 2 военных училища численностью около 10 000 юнкеров. А это по тем временам сила. Но начальство молчало, и какая судьба постигла генерала Мрозовского не было ничего слышно.
Дальше занятия в школе пошли почти нормально. Единственно, что мешало иногда, — это школьный комитет, который иногда coбирал юнкеров для решения каких‑то вопросов. Главным образом, в комитет вошли писаря школы, не юнкера, а призванные для отбытия воинской повинности полуинтеллигенты. Чтобы не попасть на фронт, господа эти устроились писарями в школе. Но школьный комитет большой роли не играл, так как все его постановления на общем собрании юнкеров не принимались. Например, когда началось выступление генерала Корнилова, комитет высказался против поддержки генерала Корнилова, а общее собрание решило «всячески поддерживать генерала Корнилова». Много писалось о знаменитом приказе № 1, изданном Временным правительством. Приказом этим неспособное Временное правительство окончательно разложило армию. Никогда армия не была так сильна, как в 16–м и в начале 17–го года. Фронт был завален снарядами, оружием, обмундированием, продовольствием. Армия доходила до 20 миллионов людей. Для армии работала вся страна. Например, какой‑нибудь жестяник, который раньше паял дырявые кастрюли, ставил водосточные трубы, сейчас делал ручные гранаты, которые отсылались затем на заводы, где начинялись взрывчатыми веществами и обрезками железа, гвоздями и т. д., всем тем, что может нанести ранение. В марте или апреле намечалось общее наступление на фронте, которого немцы не выдержали бы. Они уже и выдохлись, да и вся Германия голодала. Приказ № 1 на школе никак не отразился. Занятия шли нормально; дисциплина поддерживалась, к офицерам относились с уважением. Это были единственные части, которые сохранились. Все это знали наши «главковерхи», Керенский и ему подобные. На юнкеров была вся надежда. Где надо было что‑то привести в порядок, туда посылались юнкера. Когда было знаменитое «Государственное Совещание», на котором был и генерал Корнилов, Керенский, многие делегаты от всевозможных организаций, то охрану Большого театра, где происходило «Совещание», несли юнкера. Нашей школе пришлось нести караулы в театре в самый разгар споров и разногласий. Посты были по всему театру, и под сценой, и за кулисами, и вокруг здания. Боялись, очевидно, чтобы не взорвали «Совещание». Комендантом Большого театра был поручик запаса Собинов, известный тенор, который был призван на службу. На мою просьбу указать мне какую‑либо комнату, где я мог бы расположить остаток роты (часть была на постах), Собинов указал мне помещение за Царской ложей. Там было три комнаты: кабинет Государя с ореховой мебелью, будуар для Государыни и что‑то похожее на столовую. Там мы и устроили караульное помещение, так как охрана театра неслась и ночью. Все речи нам удалось слышать, особенно тем, кто был за кулисами и под сценой. О чем там говорилось и какие исторические речи были произнесены, я повторять не буду. Думаю, что это известно уже всем из истории. Совещание окончилось благополучно. Никаких покушений не было.
