Положение столицы войска Уральска становилось критическим. Тогда старики из Уральской и Круглоозерновской станиц в возрасте от 60 до 70 лет собрались в числе нескольких сот человек, взяли себе командиром отставного полковника Н. В. Мизинова, [145] такого же старика, и образовали резервный полк! Твердо решили защищать Уральск, хотя «вооружение» полка состояло в основном из шашек времен турецкой войны, пик и вил! Полк стоял в конном строю в ближайшем тылу, ожидая своего часа!

Наконец спешенному 1–му учебному полку удалось прорваться через цепи в тыл правого фланга красных и вызвать замешательство в цепях красных. Заметив это, первым бросился в конную атаку полк стариков, а за ним и другие полки и дружины. Старики первыми доскакали до красных цепей левого фланга, несмотря на большой урон от огня, и смяли первую цепь! А там подоспели и молодые казаки, и цепи красных были смяты и уничтожены. Даже старики, возившие воду в бочках по фронту, распрягли своих коней и без седел помчались тоже в атаку, хотя оружия у них не было. Такой был порыв!

Видя уничтожение своей пехоты, броневики, отстреливаясь, стали отходить к поезду под защиту его пушек. Этот бой получил название «Атака стариков». Много их погибло, в том числе и их командир, полковник Мизинов, был смертельно ранен и умер от ран.

Как раз в это время возвращался генерал М. Ф. Мартынов из рейда на Иващенковские заводы около Самары со своим отрядом и обозом в 220 подвод, нагруженных оружием и патронами. Он оставил обоз под охраной станичной дружины, а сам со своим отрядом обошел красных с севера в их тыл и начал разрушать полотно железной дороги, грозя отрезать красных. Тогда красные починили поврежденное полотно железной дороги, погрузились в поезда и отошли за «грань», куда казаки за ними не последовали.

И. Кришевский[146]

В КРЫМУ[147]

В середине декабря 1917 года я получил телеграмму из Севастополя, в которой мне предлагали назначение в штаб крепости. Будучи совершенно убежден, что в Севастополе неизбежно разыграются события, подобные кронштадтским, и оттого оставивши этот город еще в августе, решил не принимать назначения и по возможности выполнять ту незначительную должность на побережье, дававшую мне возможность не участвовать в политике, в которую усиленно втягивала жизнь в Севастополе. Однако отказаться телеграммой было неудобно, и я решил проехать в Севастополь, чтобы поговорить лично, почему 15 декабря выехал из Керчи.

Невзирая на полупризнанный большевизм, в Керчи было еще тихо: офицеры ходили в погонах, убийств не было, не было и травли, а потому я спокойно прошел огромное расстояние от города до вокзала, невзирая на ночь.

Народу, как всегда после революции, когда, казалось, переселяется вся Россия, было очень много, и я с трудом отыскал себе место и к утру следующего дня приехал в Севастополь.

Прекрасная, чисто летняя погода, яркое солнце, голубое небо и синее море как‑то сразу подняли настроение, и я бодрым шагом пошел от вокзала, подымаясь на Екатерининскую улицу.

Спуск быль полон матросами, уже с начала революции бывшими главным населением улиц. Они шли мимо меня в одиночку, группами и толпой, шли как всегда — длинной черной лентой, блистая золотыми надписями на георгиевских лентах фуражек. Кое‑кто из них грыз семечки, многие шутили, словом — матросская толпа производила обыкновенное будничное впечатление, то, которое всегда ее сопровождало после революции.

Многие из них как‑то удивленно подглядывали на меня (я был в золотых штаб–офицерских погонах), но никто ничего не сказал, и мне не пришлось слышать замечаний на свой счет, как это бывало прежде — сейчас же после революции.

Не спеша, наслаждаясь прекрасным, совершенно летним днем, я дошел до квартиры своего друга и позвонил. Дверь долго не отворялась, и только после продолжительных переговоров меня впустили.

Мой друг Я–вич был необычайно обрадован встречей, бросился ко мне и в изумлении остановился.

— Что с тобой? Почему ты в погонах? Бога ради, снимай их сейчас же, — заговорил он взволнованно.

— Почему, что у вас за страхи? — спросил я.

— Да неужели ты ничего не знаешь? Вчера матросы постановили снять со всех погоны, а сегодня по всему городу ходят приехавшие кронштадтцы и зовут убивать офицеров. Настроение здесь ужасное, и я боюсь, как бы сегодня день не кончился скверно, — быстро проговорил Я–вич.

Сейчас же вмешалась его жена и другой мой приятель С–в, живший вместе с ними, в той квартире, где я жил с ними до августа.

Появились ножницы, и через минуту моя солдатская шинель потеряла всякий облик, ибо с нее спороли погоны, петлицы и золотые пуговицы.

Долго беседовали мы о положении, мои друзья рассказывали о постоянных обысках, об ужасах жизни в Севастополе под вечным страхом ареста и смерти. Рассказали, как, за день до моего приезда, хоронили 56 матросов и рабочих, убитых добровольцами где‑то под Тихорецкой, куда недавно ездил матросский отряд. Тогда офицеры уклонились идти с отрядом, и матросы заставили командовать лейтенанта Скадовского [148] (сына владельца города и порта Скадовска) и, обвинив его в неудаче, — расстреляли.

Похороны матросов были колоссальной демонстрацией: убитых уложили в открытые гробы, не обмытых, в крови, с зияющими ранами. Процессию сопровождали все матросы, весь гарнизон, все оркестры и громадная толпа простонародья, всего тысяч сорок. Вся эта масса обошла город, часто останавливаясь при произнесении самых кровожадных речей, направленных против офицеров и интеллигенции. Толпа ревела, требовала немедленного избиения офицеров, и только случайно оно не произошло.

По возвращении матросов с кладбища, на одном из миноносцев, молоденький мичман критически отнесся к деятельности члена Совета рабочих депутатов некой Островской, давно призывавшей матросов к резне офицеров, и едва он сказал эти слова, как из стоявшей позади его группы матросов кто‑то выстрелил в него в упор из револьвера, убив наповал. Бедного юношу должны были хоронить в день моего приезда, причем матросы отказали для «этой падали» в оркестре.

Все это навеяло на нас самые грустные мысли, и под впечатлением слышанного мы направились в штаб крепости, пройдя через Морскую и Соборную улицы, где все было спокойно.

В штабе все старые знакомые сидели как на иголках и, видимо, с радостью направились бы домой. В приемной, где раньше висели портреты бывших комендантов и собственноручные резолюции Государя, было пусто, и только выгоревшие места на обоях напоминали о прошлом.

Скоро я был принят начальником штаба, который сам мне сказал, что обстановка так меняется, что он полагает лучшим не принимать мне новой и ответственной должности здесь, так как вообще неопределенно, что будет, — семейному же много тяжелее бежать. Официально большевики еще не признаны, по–прежнему матросами как будто руководит партия эсеров, но фактически власть в руках большевиков, и все начальство лишь жалкие пешки в руках матросской вольницы, руководимой кронштадцами и членом Совета рабочих депутатов — Островской.

Поблагодарив за теплое отношение и получив уведомление, что пока я остаюсь на старой должности, мы вышли и отправились в кондитерскую Мисинского, так любимую всеми севастопольцами, — выпить чаю.

Только мы уселись у большого зеркального окна, как показалась мрачная процессия: сначала морские офицеры несли венки, а затем, чуть колыхаясь на руках старых морских капитанов, появился черный гроб с телом убитого мичмана. За гробом шли родные, плакала и билась в чьих‑то руках мать юноши, а дальше — более тысячи морских и сухопутных офицеров, печальных и мрачных, с опущенными головами, медленно двигались за гробом, без музыки, без певчих и без почетной полуроты…