Е. Яконовский[110]

КАРГАЛЛА[111]

В конце августа горел форштадт Оренбурга. Было сухо, и сильный ветер гнал из степи туркестанский песок. Дым заволакивал город. Не помню, как мы узнали, что солдаты гарнизона отказались идти тушить пожар, помогать казацкой «гидре».

В форштадте жило много наших товарищей из местных, и мы, всей первой ротой, пошли тушить пожар. Заправив белые брюки в сапоги, вооружившись чем попало: лопатами, кирками, просто цигелями от кроватей. Форштадта не спасли, конечно. Он сгорел дотла. Это было первое наше выступление, пока еще мирное, но в нем первый раз коллективно выразился тот дух, с которым несколько месяцев спустя цвет русской молодежи взялся за винтовку.

Вернувшись с каникул, мы нашли много нового. Официально мы не были даже кадетами, а какими‑то гимназистами Военного ведомства — даже не «военными гимназистами», как при Александре II, а просто «подведомственными». Роты назывались «возрастами», строевые занятия были отменены, и даже в столовую мы ходили «поклассно». Форму пока не трогали, должно быть из экономии, но уже говорилось о снятии погон, кокард и прочих воинских отличий. Вместо Педагогического комитета был образован Педагогический совет, в который вошли выбранные «делегаты» трех старших классов. Воспитатели назывались классными наставниками, и их по возможности заменили штатскими. Мое первое отделение пятого класса подполковника Г. К. Чердилели [112] попало нашему историку, прекрасному педагогу и твердому патриоту, Григорию Семеновичу Хрусталеву. Конечно, вначале мы в какой‑то мере распустились. Но длилось это недолго: до Корниловского выступления, в конце августа. Тогда мы сами, кадеты пятого и шестого классов, обратились к седьмому с просьбой заменить привычный для нас авторитет, вдруг исчезнувший, оставив за собой пустое место.

На далекой от центров Туркестанской границе всероссийские события отражались с опозданием. Корнилов со своими сподвижниками был уже в Быховской тюрьме, когда, в свою очередь, заволновался Оренбург.

Так как мы не были больше кадетами и не производили строевые занятия, наши берданки хранились под замками где‑то в подвалах корпуса. Не помню, как это началось и какова была непосредственная причина нашего кадетского «бунта против правительства», как писали потом эсеровские газеты, но всей ротой мы носились по подвалам и чердакам корпуса в поисках берданок, а бывшие воспитатели и «классные наставники» попрятались, как и распущенная солдатня, наводнившая корпусные службы после революции. Мы носились по лестницам и коридорам за нашим фельдфебелем Юзбашевым, ставшим с этого дня нашим молчаливо и единогласно признанным начальником.

Берданок мы не нашли, но против корпуса неуклюже выстроился пехотный батальон. «Сознательные товарищи», которых — вот уже полгода — нужно было упрашивать каждый раз, чтобы вывести на занятия, по–видимому, с охотой пошли разоружать «буржуазную гидру». Офицеры стояли у них на ротах и взводах. Из окон третьего этажа мы им кричали: «Офицера, что же вы не приказываете вашей сволочи стрелять?» Кажется, только тогда вмешалось наше бывшее начальство. Солдат в корпус все‑таки не пустили, и берданки выносились на улицу корпусной прислугой. По–видимому, она и предупредила местный Совет. С этого дня мы самовольно начали строиться ротным строем по ранжиру и превратили уроки гимнастики в строевые занятия.

Странная была жизнь в Оренбургском Неплюевском корпусе после Корниловского выступления. Вставали в семь вместо шести под какой‑то колокольчик, заменивший барабан и горниста. Утренних занятий не было, как не было и определенной формы: можно было надеть гимнастерку или бушлат, сидеть на уроках в мундире, оставаться в освещенных классах после 9 часов вечера. В городе нас часто задевали, по вечерам вокруг корпуса бродили банды хулиганов, в надежде встретить и избить запоздавшего из отпуска кадета. В театре «интеллигентная молодежь» встречала нас ироническими возгласами и взглядами. Приходилось иногда пускать в ход кулаки. В сентябре на Урале, совсем недалеко от 2–го корпуса, после футбольного матча, в котором одна из лучших в то время кадетских команд — команда 2–го Оренбургского корпуса — жестоко «наложила» местным гимназистам, раздосадованное хулиганье бросилось на не очень многочисленных присутствовавших на матче кадет. Избивали, срывали погоны, кое–кого бросили даже в Урал. Вмешаться и помочь было некому. Досталось и нескольким присутствовавшим неплюевцам. Мы ответили чисткой «Собачьего сада», как назывался небольшой парк рядом с корпусом, полный вечерами оренбургским хулиганьем, влюбленными парочками и пьяными солдатами. Здесь‑то и организовывались нападения на отдельных кадет.

Вооруженная цигелями от кроватей, первая рота спустилась бегом по парадной лестнице так быстро и внезапно, что бедный дежурный «надзиратель» (в этот день дежурил наш симпатичный француз Гра) не успел раскрыть рта. Только минут через десять полковники Рацул и Азарьев [113] появились в освещенной парадной двери. Бедные старые русские офицеры были совершенно растерянны. Не звать же им было распушенную революционную милицию. К счастью, их даже не пришлось «уговаривать». Чистка произошла молниеносно. Хулиганы и их подруги в панике бросались к заборам, влезали на деревья, бросались на землю, пользуясь кромешной темнотой. Но многим все же досталось. Кое–кого удалось даже выпороть толстыми железными прутьями. Инцидент остался без последствий, — во всяком случае, во внутренней корпусной жизни. Директор корпуса генерал–майор Пузанов прекратил начатое было расследование, а со стороны жалоб тоже не было.

Октябрьские события дошли до Оренбурга с опозданием и в неправильном освещении. По оренбургским эсеровским газетам выходило, что петербургское восстание большевиков только неприятный и неожиданный инцидент и что скоро, на днях, может быть завтра, войска революционной демократии войдут в столицу со своим Главнокомандующим во главе. Как ни не любили в военной среде Керенского, все же ему искренне желали успеха в этом предприятии.

Все это кончилось очень скоро и очень плохо. Оренбург всколыхнул слух о больших потерях (их, конечно, преувеличивали) Оренбургской сотни под Пулковом и о неудаче похода генерала Краснова. Оренбургский атаман — молодой и энергичный полковник Дутов [114] — немедленно разоружил и распустил по домам солдат запасных полков и взял на себя полноту власти от имени Оренбургского казачьего войска. Местные большевики временно затихли. К несчастью, прибывающие с фронта Великой войны были почти также разложены, как и пехота. Очень скоро выяснилось, что в случае военных действий рассчитывать на казаков не приходится. А тем временем белый Оренбург все теснее и теснее зажимался между красной Самарой и красным же Ташкентом. Хотя до декабря месяца никаких боевых действий не происходило и поезда на Ташкент свободно проходили через город, было ясно, что так продолжаться долго не может. Красные заставы занимали станцию за станцией без всякого сопротивления — уже совсем близко подходили к Оренбургу. В это время к нам в корпус попала небольшая группа кадет 2–го корпуса. [115] Они рассказывали нам, как чернь срывала с кадет погоны в дни юнкерского восстания и бросала кадет в воду. Прорывались к нам так же небольшими группами ярославцы, аракчеевцы [116] и симбирцы. Их корпуса были также разгромлены и разогнаны новой властью. Их искали по вагонам, выбрасывали на полном ходу с поездных площадок.