Во дворце в мою честь устраивали прием. Со стороны могло показаться, будто я стала очень важной дамой, но, разумеется, это было не так. Придворные закатывали пир при малейшем поводе, к тому же гостей предполагалось немного. По сути, это была дневная трапеза с последующими танцами, чтобы представить меня остальным дамам донны Лукреции, а Джулия Фарнезе исполняла роль почетной гостьи. Как только я прибыла во дворец, рабыня Катеринелла протащила меня по лабиринту коридоров и привела в маленькую комнатушку на одном из верхних этажей.

– Переодеваться, я вам помогать, – медленно произнесла она, тщательно выговаривая итальянские слова.

Около кровати стоял мой дорожный сундук. Убранство комнаты завершала этажерка и простой деревянный стул. Я увидела, что сундук уже открыт и мое лучшее платье из синего бархата разложено на кровати. Рядом с ним лежали гамурра[11] из ярко-зеленой изумрудной парчи, подбитой серебряным шелком, и жемчужное ожерелье с сапфировой подвеской.

– От моей госпожи, – объяснила Катеринелла.

Я раздулась от гордости, как индюк, что донна Лукреция одарила меня такими подарками. Разумеется, это был знак особого благоволения. Тогда я не понимала, что среди людей, владеющих таким баснословным и бессчетным богатством, как семейство Борджа в те годы, имеют значение маленькие подарки, а не роскошные. Браслетка из сплетенных волос, пустая шкатулка, в которой когда-то хранились стихи. Я не сомневалась, что стоит мне войти в зал, где проходил прием, как все головы повернутся в мою сторону, разговоры прекратятся, и придворные дамы донны Лукреции будут с трудом сдерживать зависть при виде новой фаворитки, восходящей звезды, Донаты Спаньолы, восставшей, как феникс из пепла, Эстер Сарфати. От прежней девушки из Толедо не осталось и следа, а теперешняя Доната, в бархате и жемчугах, превратилась в настоящую римлянку.

Но все получилось по-иному: лишь один человек отделился от пестрой толпы, гудевшей в зале, – та самая девушка с соболиной муфточкой, чуть старше меня, как я теперь увидела, и, несомненно, представительница семейства Борджа, с таким же точеным носом и большими, близко посаженными глазами, как у донны Лукреции.

– Я Анджела, – произнесла девушка, протягивая руку. У нее были твердая сухая ладошка и открытый взгляд. – Двоюродная сестра Лукреции. Скажем так, одна из многих. Здесь присутствует также и Джеронима, но она… испанка до мозга костей. Носит только черное, вечно торчит в церкви. О Господи, прости, совсем забыла, что ты из Испании. Хотя евреи везде евреи, разве нет? Ты ведь не настоящая испанка.

Да теперь уже и не настоящая еврейка, подумала я, не чувствуя ни малейшей обиды, а, наоборот, разоруженная откровенностью Анджелы и ее теплой улыбкой.

– А разве каталонцы настоящие испанцы? – спросила я.

– О Господи.

Я поморщилась. Как беспечно эти христиане поминают Святое Имя.

– Мы, Борджа, представляем собой все и ничего на самом деле, – продолжила Анджела, а я подумала, слышал ли когда-нибудь герцог Валентино эти рассуждения, и если слышал, как долго ее язык останется на своем месте. – Римляне называют нас marrano, и, наверное, они правы.

– В таком случае мы одинаковы.

Анджела так и не выпустила моей руки.

– Мы подружимся. Я распорядилась, чтобы мы жили в одной комнате. Надеюсь, ты не против.

Я не могла сказать, что против, и ничего не ответила. Не имея близких родственниц, я не привыкла делить с кем-то постель. А если Анджела храпит, скрежещет зубами или брыкается во сне? А если у меня самой один из этих недостатков?

Если Анджела и заметила мою сдержанность, то не придала ей значения.

– Итак, – продолжила щебетать она, – а кто эта высокая особа, что любуется своим отражением в серебре? Твоя подружка? Ты умеешь танцевать мавританский танец? Кузен Чезаре любит, когда его танцуют дамы, а не мужчины.

Сунув мою руку себе под локоть, она осыпала меня вопросами, прерываясь только, чтобы представить меня кому-то или отпустить едкое замечание по поводу прически, ширины рукава или избытка румян на чьем-то лице. Если Анджела сказала, что мы подружимся, подумала я, то, наверное, не имеет смысла с ней спорить.

Донна Лукреция восседала во главе стола, по правую руку от нее расположилась Джулия Фарнезе, а по левую – Анджела. Я сидела рядом с Анджелой, хотя честь находиться так близко от донны Лукреции была для меня теперь потеряна, я всей душой желала оказаться как можно дальше от высокого стола, попасть в компанию своих подружек из монастыря Святой Клары, где никто за мной не следил. Гости не смели приступить к еде, пока мы, за высоким столом, не попробуем кусочек от каждого блюда. Там были лангусты, телятина в сливочном соусе и поросенок, фаршированный фигами. Я постоянно напоминала себе, что теперь не согрешу, отведав этих блюд, но, видимо, мое тело и разум больше не были связаны друг с другом. Мозг давал команду есть, но горло сжималось, не позволяя глотать. С помощью вина мне удалось пропихнуть в себя несколько кусков, но вскоре, взглянув в конец зала, где сидели Изотта и Баттиста, я обнаружила, что в глазах двоится, и поняла, что напилась. Вспомнила, как Симеон, перечисляя признаки опьянения, упоминал данный симптом.

Мне захотелось выпить воды, но я не смела попросить. Ливрейные пажи, стоявшие за каждым стулом, были напыщенные и торжественные, как могильные монументы. Мне все не верилось, что они снизойдут выслушать меня, если я наберусь смелости заговорить. Поэтому я опять пила вино, и когда основные блюда заменили вазами с фруктами и тарелками со сладким творогом, меня вдруг одолел зверский аппетит. На моей тарелке выросла неприличная гора шкурок от гранатов и косточек от консервированных персиков в луже сиропа. Донна Лукреция хлопнула в ладоши и объявила, что мы должны перейти в большой зал на первом этаже, где нас ждали музыканты.

Я попыталась встать, и мне показалось, что я снова в море, где дует шквалистый ветер и палуба под ногами ходит ходуном. Во рту собралась тошнотворная сладость. Сообразив, что меня сейчас вырвет, я неловко вылезла из-за стола, оттолкнув серьезного маленького пажа, и выскочила из зала под гул в ушах, сквозь который пробился звонкий голос Анджелы:

– Доната! С тобой все в порядке?

Воздух, мне нужен был воздух. Я должна была найти выход, но мы находились на втором этаже, и я не представляла, где лестница. Окно. Что-нибудь. Я немного пробежала вперед, повернулась, бросилась в противоположную сторону, споткнулась о край ковра, зацепившись рукавом за настенный светильник. Рот наполнился желчью. Поздно. Напрягая горло так, что, казалось, оно вот-вот треснет, я упала на колени, и меня вывернуло прямо на чудесную шелковую ковровую дорожку. Подняться не было сил. Я отползла в сторону от зловонной массы и растянулась на полу, прижавшись лбом к холодному мрамору. Мне хотелось только одного – уснуть, но я понятия не имела, как отыскать ту маленькую комнату с кроватью, расположенную в глубине огромного дворца. А кроме того, как только я закрывала глаза, голова начинала кружиться, и я боялась, что меня опять вырвет.

Сколько я так пролежала – не знаю, но вскоре послышались шаги. Я подумала, что это Анджела или какая-нибудь рабыня донны Лукреции, посланная меня отыскать. Я, конечно, буду опозорена. Вероятно, меня отошлют домой. От этой мысли мне стало немного легче, но тут я услышала мужские голоса, а затем прозвучал взрыв хохота. Мужчин было двое – один шел в мягких туфлях, второй звенел шпорами на сапогах. Я крепко зажмурилась, мой затуманенный вином мозг убедил меня, что если я не стану на них смотреть, то они меня не увидят.

Тишина. Свет от факела ударил сквозь веки. Я почувствовала на щеке чье-то дыхание, отдающее вином, легкий аромат жасминового масла. Мысок сапога мягко ткнул меня в ребра и перевернул. И снова страх, что начнется рвота, когда в лицо ударило зловонное дыхание и теплый язык лизнул мой нос.

– Напилась, – прозвучал голос хозяина сапог, едва сдерживая смех. – Оставь ее в покое, Тиресий. Если она такая же вкусная, как трюфель, то она моя, проклятый пес.