Под напором капиталистов в 1862 году была отменена система «принудительных культур», через восемь лет после этого принят земельный закон, позволяющий частным лицам скупать участки и использовать их по своему усмотрению. Как грибы после дождя на островах стали возникать конторы «Дели Маатшапи», «Гендельс Вереенигих Амстердам», «Юнилевер» и других компаний. Они разжились обширными плантациями чая, табака, хинина, кофе, понастроили фабрики первичной обработки этих культур, банки, отели, железные дороги, торговые дома.
Новый бизнес требовал более или менее квалифицированных и здоровых рабочих. А колонизаторы с крепостническими замашками так «заботились» о просвещении и здравоохранении, что 95 процентов индонезийцев были абсолютно неграмотны, двое из троих — хронически больны. Теперь же сахарным и табачным баронам были нужны работоспособные люди. Они создали необходимый минимум лечебных учреждений. Хозяевам предприятий и железных дорог требовались грамотные рабочие. Поэтому была приоткрыта для индонезийцев дверь в школу. «Этические» потуги не благородный порыв осознавших свою вину протестантов, а продиктованная временем забота все о том же собственном кармане. Они — позолоченная бумажка, в которую по необходимости завернули по-прежнему горькую пилюлю колониализма. О неизменности хищнической природы власти чужеземцев страстно писала Раден Адженг Картини. Рожденная в 1879 году в семье яванского аристократа, она в 20 лет подняла трепетный от гнева голос в защиту страдающих от умственной деградации, нравственных и физических унижений земляков, богатого культурного наследия народов архипелага. «Я знаю, как страдает население,— писала она друзьям в Голландию,— а что собирается сделать правительство? Оно намерено реорганизовать администрацию, после чего страдания народа лишь приумножатся». «Голландцы смеются над нашей глупостью, но как только мы пытаемся получить подобающее образование, то немедленно строят нам всяческие препятствия»,— подчеркивала Картини в другом послании.
Письма славной дочери Явы были впервые опубликованы в Амстердаме в 1911 году. К тому времени Картини уже не было. Она умерла во время родов в возрасте 25 лет. Книга, в которой была собрана ее переписка под общим заголовком «Да будет свет, да скроется тьма», сразу же стала бестселлером. Через год ее переиздали на многих европейских языках. Протест против уродств колониализма Картини облекла в форму отстаивания достоинства Человека вообще. Ее философский и глубоко эмоциональный подход к вопросу о правах и свободах не мог оставить равнодушными честных людей в любом уголке земного шара. Поэтому мысли Картини, как справедливо отмечается в предисловии к одному из послевоенных изданий писем, «не только отразились на судьбах миллионов индонезийцев, но и вышли за пределы архипелага».
Касаясь колониального периода истории Индонезии, нельзя обойти следующее, имеющее большое значение для сегодняшнего дня республики явление. Как только на индонезийских берегах появились голландцы, то возле их крепостей, складов и церквей стали расти кварталы китайских иммигрантов. В первый год существования Батавии в ней насчитывалось около 800 китайцев. Через три года их было уже более двух тысяч. В подарок второму генерал-губернатору Нидерландской Индии, Жаку Спиксу, они преподнесли золотую медаль, на одной стороне которой выгравирована карта-схема города, а на другой — надпись: «В знак признательности вечной памяти мы, китайцы Батавии, дарим эту медаль Ж. Спиксу, генерал-губернатору Восточных Индий, выдающейся личности и нашему защитнику». Это не только откровенная лесть, но и признание очевидного факта. Голландцы, поощряя китайскую иммиграцию, брали ее под свою защиту. Они нуждались в китайцах, их мастеровых руках, трудолюбии, неуемном стремлении разбогатеть, презрительно-снисходительном отношении к местным жителям.
В Бантене с минарета я разглядел соседствующие на берегу квадрат разрушенных крепостных стен и темно-красные черепичные крыши. Внизу смотритель башни подсказал, что это развалины голландской крепости и китайский храмовый комплекс. Стоит посмотреть, сказал он, форт: он старейший на Яве, так же как и китайская кумирня.
От бастиона остались только подвальные помещения, из черных провалов которых несло затхлой сыростью. Зато желтые, нарядные ворота храма издалека привлекали внимание яркими красными иероглифами. Он выглядел совсем новеньким, будто только что выкрашенным. В таком соседстве было что-то символическое. Разрушенная, съеденная временем крепость и нестареющее своей праздничностью святилище. А ведь и то и другое было выстроено примерно в одно и то же время. Но угрюмая цитадель давно опустела, заброшена, ее хозяева не удержались своими жадными корнями в индонезийской земле, оставили по себе худую память. А в храме и сейчас жгут благовония в честь небожителей, просят у них процветания люди, которые ужились среди индонезийцев.
Вся китайская община Индонезии не жалеет средств на поддержание его в порядке. Семидесятилетний Ой Ки-Сиенг, один из руководителей общины, пояснил, что китайцам дороги упрятанные в темноту главного алтаря святыни, привезенные с родины первыми переселенцами. Как никакие другие, эти, с трехвековым опытом покровительства, сказал он, могут уберечь от невзгод и даровать удачу.
Раз в год, в августе, сюда съезжаются паломники со всех концов Индонезии, чтобы поклониться могущественным угодникам. Гости важные, богатые устраиваются в отдельных номерах в двухэтажном доме на территории храма, среднего достатка — в общежитии, длинном бараке в глубине двора, простые же ночуют прямо на траве, под открытым небом. Одетые в символизирующие чистоту души белые штаны и рубахи, они целыми днями жгут благовонные палочки на многочисленных алтарях, гадают, испрашивают у богов помощи.
Коротко остриженный, сухой, в оранжевых просторных брюках и куртке Ой Ки-Сиенг охотно провел меня по множеству залитых солнцем залов. Стены внутри были густо обвешаны старинными портретами китайцев с заплетенными в косичку волосами, часами всех форм и размеров, пожелтевшими фотографиями в память о религиозных фестивалях, широкими шелковыми лентами с вышитыми золотом иероглифами. В причудливо отражающих крутыми боками людей и предметы гигантских бронзовых чашах на львиных лапах тоненькими сизыми струйками курились благовония. Все было тщательно протерто, отутюжено, промыто, надраено. На каменном полу прямо на глазах подсыхали темные пятна влаги от недавней уборки.
Старик был вежлив, но строг. Не отказывался отвечать на вопросы. Однако говорил мало и только по существу. Сам ничего не спрашивал, твердо отклонил просьбу позволить сделать несколько снимков в храме. Не дал даже приблизиться к главному алтарю с тяжелыми шторами желтого бархата, из-за которых еле просматривались шитые золотом одежды фигур святых. «Боги,— без улыбки пошутил он,— были привезены сюда, когда фотоаппаратов и вспышек не было и в помине, незачем тревожить их и теперь вещами, им неведомыми». Уж не боялся ли священник, что мой фотоснимок сглазит чудодейственную силу древних идолов?
Распрощавшись с чересчур корректным китайцем, я вышел за ограду. На ровно поросшей травой площадке среди крепостных развалин за время осмотра храма собралась группа босоногих ребятишек. Мальчишки в коротких штанишках, а то и без них, в одних рубашонках, девочки в выцветших платьицах с голопузыми малышами на руках. Внимание всех было приковано к центру круга, где в боевых позах, склонив к земле клювы и угрожающе распустив шейные ожерелья, застыли два тощих петуха. Дети предавались старинной забаве — петушиному бою.
Птицы лишь стращали друг друга и никак не хотели вступать в драку, несмотря на нетерпеливые подталкивания, на поощряющие возгласы. После долгого, настойчивого подстрекательства петухи наконец отважились схватиться. Разом поднявшись в воздух под ликующие крики детворы, они столкнулись грудью, обменялись молниеносными ударами клювом и шпорами. После всего трех воздушных атак один из петухов повернулся к сопернику хвостом, признав таким образом свое поражение.
