У тропиков есть еще один страшный для человека бич. Это болезни. Проказа, амебная дизентерия, бери-бери, малярия, множество других недугов убивают здесь гораздо чаще и быстрее, нежели в северных краях. На фотографиях и в кино не увидишь жуткой яви тропиков. Не зря И. А. Гончаров при расставании с Явой записал: «Прощайте, роскошные, влажные берега: дай бог никогда не возвращаться под ваши деревья, под жгучее небо и на болотистые пары! Довольно взглянуть один раз: жарко, и как раз лихорадку схватишь».

Ява уже давно не то «лесное пиршество», каким ее увидел И. А. Гончаров. Дикие джунгли сейчас покрывают не более пятой части острова, которая приходится в основном на заповедные зоны и в меньшей мере на труднодоступные места. Остальная земля пядь за пядью, из горсти в горсть перебрана человеком, занята под сельскохозяйственные культуры, главным образом рис.

Мир, пожалуй, не знает более изнурительного сельского труда, чем выращивание риса на заливных полях. Вот оценка специалистов: «Вырастить рис по яванскому методу на гектаре земли требует в десять раз больше усилий, нежели при взращивании любой другой зерновой культуры на такой же площади... Обработка одного гектара заливного поля требует 400 человеко-дней. Причем ручного труда. Для американского фермера на это уходит 7 человеко-дней».

К этому следует добавить, что по содержанию протеина и углеводов рис значительно уступает пшенице. Кроме того, индонезийцы употребляют его очищенным до снежной белизны, то есть лишенным в значительной степени и без того немногих питательных веществ. Горький парадокс: с одной стороны, тяжелая работа, с другой — мизерное вознаграждение. Но традиция сложилась, устоялась, и сломать ее пока не представляется возможным. Не дайте яванцу риса день, два, и он занеможет. Помню, еще в студенческие годы спрашивал соседа по общежитию, индонезийца:

— Видодо, что ты каждый вечер возишься у плиты, варишь рис? Ведь можно без лишних хлопот спуститься в столовую и поужинать?

— Нет, не могу,— отвечал Видодо.— Там нет риса. А без него глаза мои не видят, уши не слышат, ноги не двигаются, голова не работает.

Творивший в 40-х годах нашего столетия поэт Хайрил Анвар называл савах чашей, до краев наполненной крестьянским потом. В разъездах по Яве много раз приходилось видеть, как наполняется эта «чаша». На работы в поле, будь то высадка рассады или сбор урожая, выходит не только владелец участка, но и его соседи по деревне. Человек 10 — 15 растягиваются цепочкой и, не разгибая спины, высаживают пучок за пучком или срезают колосок за колоском. Хозяин саваха самостоятельно физически не в силах справиться. Коллективных усилий требует и поддержание в должном порядке сложной ирригационной системы. Поэтому опирающаяся на рисоводство община с давних пор все решает за каждого своего члена, яростно сопротивляется всему, что выходит за рамки ее законов и обычаев, подвергает безжалостному остракизму любого, кто восстал против ее устоев.

Индонезийская деревня веками выработала три основных закона своего бытия: готонг-ройонг, мушшаварах и муфакат. Первый обязывает всех жителей деревни принимать участие в общественных работах, помогать друг другу в сельскохозяйственных и прочих работах. Совместными усилиями обрабатываются поля, готовятся праздничные столы, строятся дома и мосты, ровняются дороги, расчищаются джунгли, возводятся мечети и плотины.

Второй закон вменяет деревенскому старосте, который считается лишь первым среди равных, в обязанность выносить любое касающееся всей деревни решение на всеобщее обсуждение. Сам процесс обсуждения проблемы и называется мушшаварах. Третий закон обусловливает принятие таких решений только по достижении всеобщего согласия. Рожденный Западом принцип «воли большинства» в индонезийской деревне считают «тиранией большинства». Муфакат удовлетворяет всех и каждого члена деревенской общины.

Правящие ныне страной круги превозносят этот патриархальный «демократизм» как единственно верное естественное социальное лицо Индонезии. Постепенность, эволюция, никаких революционных потрясений. Индонезийцы, мол, традиционно отвергают открытый конфликт, добиваются принятия решений путем сколь угодно длительного, но примирения противоречий, достижением всеобщего согласия на добровольной основе и в духе заботы о благе всех. Как взаимозависимость при выращивании риса обусловливает ровные, добрые личные отношения между крестьянами, так и для успешного национального строительства необходимо, по мнению верхушки общества, избегать не то что борьбы, но даже трений между отдельными группами населения.

За всем этим нетрудно разглядеть стремление отвлечь внимание народных масс от непримиримости классовых противоречий, неотвратимости социальных катаклизмов, сохранить статус-кво. Жизнь, однако, взламывала и взламывает демагогические покровы. В феодальные времена, когда под ними прятали эксплуатацию крестьянства военным террором и религиозными установками, их разрывали крестьянские восстания. Социальная «гармония» лопнула от накала классовой борьбы в 1945 и 1965 годах. В наши дни ее сотрясают «голодные марши» крестьян, забастовки рабочих и служащих, активный протест в дни предвыборных кампаний.

В одном селении пришлось остановиться, чтобы заменить пробитую при выезде из Мадиуна камеру. На столбе висела старая покрышка — знак того, что здесь чинят колеса. Один из сыновей крестьянина принялся за резину, а я по приглашению хозяйки вошел в дом. В «столовой» на дощатом столе сидел среди остатков завтрака — вареного риса и тушеных овощей — голопузый малыш лет трех. Под столом важно разгуливал яркий петух, косо высматривая на земляном полу оброненные рисинки и крошки. Девочка школьного возраста в углу в цементном чане мыла тарелки и складывала их в шкаф с металлической сеткой вместо стекол. Шкаф стоял ножками в глиняных глубоких блюдцах, наполненных водой. Это для спасения от муравьев, термитов и тараканов. Но в то же время затхлая, стоячая вода служит излюбленным местом для размножения разносящим лихорадку комарам. Другой мебели в комнате не было.

Скудно меблированными оказались и две другие тесные комнатенки. В них стояли только кровати. Одна для хозяина с хозяйкой и маленьких детей, другая для взрослого сына с молодой женой.

— Детей у меня девять,— сказала крестьянка.— Попробовала уберечься, пила таблетки, но все напрасно. Десятого ношу сейчас в животе.

Фраза в ее устах прозвучала так обыденно, будто она говорила о погоде. Ее еще молодое, резко контрастирующее с изношенным телом лицо светилось мягкой, приветливой улыбкой. Она все приглашала присесть за стол, показывала свою фотографию вдень свадьбы.

Потом Сумади, ее муж, уже на улице, тоже с улыбкой, неторопливо поведал далеко не веселую, ставшую обычной для сегодняшней Явы историю. Был у него савах в три четверти гектара. Когда старшую дочь выдавал замуж, отрезал, как требует обычай, третью часть ее молодой семье. Первый сын в самостоятельную жизнь вступил хорошо, женился на «земельной», сейчас считается устроенным. А второй сплоховал. Вернулся из армии, побывав в дальних краях и набравшись чужого разума, и привел молодую в дом. Нарушил традицию. Делать нечего. Пришлось на его имя переписать половину земли. Что будет с остальными детьми? Только аллах ведает! Сейчас все меняется, не успеваешь приспосабливаться.

— Этим,— Сумади махнул рукой за дом, в сторону саваха,— семью не прокормишь, даже мельчить участок нельзя, новой земли взять неоткуда. Приходится прирабатывать ремонтом колес. Но разве это выход? С каждым днем становится все труднее.

Уже в начале нынешнего столетия голландская колониальная администрация была вынуждена констатировать «густонаселенность» Явы, ее неспособность обеспечить себя продовольствием. В 1930 году было записано: «Этот перенаселенный, голодный остров являет собой пример того, что ждет человечество, если оно не сделает сознательных усилий избежать яванского феномена». С тех пор изменений в лучшую сторону не произошло. Наоборот. На Яве, по площади составляющей семь процентов территории страны, живет ныне 93 из 148 миллионов индонезийцев.