Весь архипелаг спустя восемьдесят лет после экспедиции Корнелиса де Хутмана был превращен в огромный трудовой лагерь, где индонезийцы с утра до ночи гнули спины под недремлющим оком надсмотрщиков, роль которых взяли на себя потомки некогда гордых и могущественных государей. Крестьяне постепенно переводились на положение рабов. Это был феодализм, которому колониальное правление придало уродливую, бесчеловечную форму. Окруженная голландской охраной, или, если посмотреть иначе, конвоем, туземная аристократия приобрела с приходом колонизаторов небывалую, деспотическую власть над населением подопечных территорий.

Как хозяева, голландцы в сравнении с другими поработителями азиатских народов показали себя хуже всех. «Оранг Беланда» — так индонезийцы называли белых хозяев — действовали подобно недалекому, жадному человеку, который вдруг попал в набитую сокровищами пещеру. Ими владело только одно желание — нахватать как можно больше и как можно быстрее. Будто завтра — конец света. Побывав на островах в начале XIX столетия, один из наблюдательных европейцев заметил, что на всем у голландцев «лежит печать случайности... встретишь белого и видишь, что приехал он сюда на самое короткое время, для крайней необходимости». Этой необходимостью было обогащение.

В погоне за ним колонизаторы насильно заставляли крестьян выращивать пряности, кофе, индиго, другие экспортные культуры в ущерб посадкам риса, овощей. Все скупала исключительно компания по баснословно низким, экономически не оправданным ценам. Политика «принудительных культур» на первых порах давала неправдоподобно огромные барыши, но в более длительной перспективе была губительной для сельского хозяйства, заводила его в тупик, отнимала у нищающих земледельцев всякий стимул к совершенствованию сельскохозяйственного производства.

Сами колонизаторы в отчетах Совету директоров компании писали: доходы крестьян не обеспечивают «гигиенически соответствующие условия существования». Так витиевато они признавались в том, что на индонезийской земле вовсю гуляет костлявая с косой, на лезвии которой написано: «Голод».

Презренная жажда золота толкала «просвещенных, высоконравственных» голландцев на жестокие интриги даже друг против друга. Почти два столетия в Батавии стояла арка, на архитраве которой из камня была вырезана голова некоего Питера Эрбервельда. Он был обезглавлен в 1737 году за попытку, как говорилось в приговоре, «свергнуть правительство Нидерландской Индии с помощью 17 тысяч яванцев и 10 тысяч балийцев». Каменные врата выстроили как предупреждение о бесплодности любых усилий, направленных на освобождение от ярма компании. Спустя много лет после казни выяснилось, что Питер Эрбервельд и не помышлял ни о каком мятеже. Генерал-губернатору Зваардекруну приглянулся его обширный участок на одной из центральных улиц Батавии, и он попросил уступить землю ему. Питер Эрбервельд заупрямился. Тогда его ложно обвинили в предательстве, пытками вырвали «признание» и казнили, а собственность конфисковали.

Могильную плиту подлого Зваардекруна топчут сейчас прихожане церкви Сион в Джакарте. Она лежит рядом с боковым выходом, и, когда верующие выходят из дверей после службы под последние наставления священника, все не могут уместиться на узкой, выложенной каменной плиткой дорожке. Нетерпеливые норовят проскочить к воротам ограды по траве, черным буквам и гербу чугунной плиты, под которой погребен негодяй.

Знакомясь с хроникой колониальных бесчинств, поражаешься тому факту, что группка торговых тузов присвоила себе безоговорочное право распоряжаться судьбой народов архипелага в то время, когда Европа, в муках рожающая капитализм, носилась с идеями свободы личности, равенства, братства, парламентаризма. Куда девались эти идеалы пробующей силы буржуазии, когда европейцы вступали на трапы судов, готовых отправиться к восточным берегам? Гуманизм, уважение прав и свобод человека, неприятие абсолютизма — весь этот набор высоких принципов как ненужный груз, как балласт оставлялся дома. Люди, только что ратовавшие за них, в мгновение ока превращались в свирепых конкистадоров, которые в своем разбое руководствовались только одним диким правилом — прав тот, кто сильнее.

Ярый бонапартист Вильям Дэндельс, правивший Нидерландской Индией с 1808 по 1811 год, посылал на гибель одну тысячу туземцев за другой ради исполнения своего замысла за год — непременно за год!— построить дорогу от Аньера на западной оконечности Явы до Баньюванги — на восточной. Крестьян в полном смысле как скотов кнутами собирали в стада и гнали в смердящие лихорадкой болота. Всех, кто уклонялся от каторжных работ или не справлялся с дневной нормой, вешали. Тракт в тысячу километров без всякого преувеличения можно назвать дорогой, уложенной на человеческие кости.

Близ Аньера сохранился маленький ее отрезок в первоначальном виде. Когда я трясся по нему вместе с индонезийским журналистом, тот, показав на булыжную мостовую, сказал:

— Здесь каждый камень — могильный памятник. Дэндельс был безжалостен. Султан Бантама не смог собрать очередную партию кули, его владение просто обезлюдело, и он был изгнан с Явы, сослан на восточные острова.

В один из инспекционных визитов в Джокьякарту «противник монархизма» уселся на наспех, специально для него сколоченный и покрытый позолотой трон и потребовал от султанаприветствовать его публично как сюзерена. Можно представить, какой моральной мукой был этот поклон для продолжателя древней и гордой династии Шайлендра, для яванца, предпочитающего смерть унижению на глазах соплеменников и тем более подчиненных. В Дэндельсе, этом провинциальном адвокатишке, вырвавшемся к власти спекулированием на идеалах Нового времени, заговорило атавистическое чувство раба, который с приобретением возможности казнить и миловать тысячи людей принялся мстить за многовековые унижения своих предков. Но не тем, кто был в них повинен, а тем бесправным, кто был отдан в его руки. В Нидерландской Индии у хозяев стало обычаем после обильного ленча удаляться в свои покои и отдавать свои изнеженные, раскормленные тела под чуткие и быстрые пальцы массажисток. В бедных яванских семьях в те времена девочек порой ослепляли в детстве, чтобы вырастить из них мастериц массажа и обеспечить им в будущем чашку риса. Ведь у слепых, как известно, пальцы обладают повышенной чувствительностью. По свидетельству голландской газеты тех времен, белые «привыкли к ежедневной процедуре массажа как к наркотику, просто не представляли себе жизни без радостей изощренных яванских упражнений на теле».

Ряд западных историков считают, что кальвинистские совесть и чувство справедливости все-таки пробудились у голландцев, когда колониальный чиновник Деккер опубликовал в 1860 году новеллу «Макс Хавелаар, или Кофейный аукцион Датской торговой компании». Как очевидец, этот либерал, взявший псевдоним Мултатули (Многострадалец), но жалея черных красок, расписал все мерзости голландского колониализма. Его книга действительно наделала много шума в Амстердаме. Обыватели охали и ахали по поводу бесчеловечности колониального режима, жалели бедных туземцев. «Засовестившиеся» правящие круги изобрели так называемую этическую политику, с помощью которой они намеревались «очеловечить» облик колониализма. Королева Вильгемина в 1901 году в тронной речи заявила, что голландцы, как «представители христианской державы, обязаны помнить о нравственной миссии по отношению к туземному населению».

Однако этот поворот вовсе не означал, что в зажиревшей метрополии пожалели обреченных на голодную смерть индонезийцев. Просто опирающаяся на феодальную эксплуатацию система выжимания соков из низведенных до скотского состояния людей уже не давала прибылей. Дальнейшее ужесточение подневольного труда привело бы к вымиранию населения. А с мертвых не возьмешь и гроша.

В Нидерландскую Индию рвался со своим капиталом частный предприниматель, который видел другие, более совершенные и продуктивные методы ограбления колонии. Буржуазия видела в ней не только источник экспортных культур, но и кладовую ценнейшего минерального сырья, фабрику первичной обработки сельскохозяйственной продукции, рынок сбыта потребительских товаров.