Да и что он мог такое сказать, чтобы не просто возразить Устюгову, а весомо, начисто опровергнуть его выводы? Григорий в «рельсовой войне» участвовал, можно сказать, с первого ее дня, собственными глазами и не счесть, сколько раз видел не только бункера, вросшие в землю почти через каждые пять километров железнодорожного полотна, не только заминированные завалы из деревьев, завалы вдоль всей насыпи, но и непрерывное патрулирование фашистских солдат, полицаев и даже местных жителей. Из многих источников он знал, что местные в патрулях — своеобразные заложники; своими жизнями они отвечали, если поезд летел под откос на их участке.
Конечно, и в августе, когда началась операция «Рельсовая война», гитлеровцы охраняли дорогу. И завалами из деревьев ее от леса отгораживали, и из бункеров ночами в темное небо цветастыми ракетами пуляли, и по насыпи патрулировали, вглядываясь в рельсы, чуть не под каждую шпалу заглянуть пытались. Но разве сравнишь ту охрану, давнишнюю, с теперешней? Небо и земля!
И все равно командование задания для того и дает, чтобы они выполнялись!
А у Григория сейчас задание особое, ему сейчас приказано не просто рельсы взорвать на таком-то километре, а проникнуть на узловую станцию и взрывом разрушить водонапорную башню. Чтобы паровозы не могли здесь заправляться водой. Что даст уничтожение водопровода, это и малому ребенку должно быть ясно.
Да и личная гордость отступить не позволяла: прошагать по заснеженным лесам и болотам более двухсот километров, почти неделю в лютые декабрьские морозы, когда здоровенные ели от холода жалобно потрескивали, крыши над головой не иметь — и для чего? Чтобы только взглянуть — да и то издали — на ту проклятую водонапорную башню, которую взорвать приказано?
Не мог Григорий примириться с таким решением, все его нутро восстало против этого, вот и сидел он в одиночестве, мысленно не раз повторив слова одного из преподавателей, лекции которого год назад слушал на курсах командиров-подрывников:
— Спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие — наиглавнейшие качества любого подрывника. Нет этих качеств — нет и его. Или скоро не будет. А если к этому приплюсовать еще и думающую голову, то вовсе цены не будет тому специалисту.
Короче говоря, хорошая злость взяла Григория за горло. Но одновременно с ней жила и гордость: вон какого страха на гитлеровцев нагнали своими частыми диверсиями!
И еще сутки — уже пятые — подрывники Григория просидели в лесочке, греясь только надеждой на то, что, может быть, даже завтра командир даст приказ на отход. Всем казалось, что дело шло только к этому: и фашисты охраны не ослабляли, и командир вроде бы ничего особенного не делал, чтобы задание выполнить, а просто, сжавшись до предела, сидел под разлапистой елью и весь серый день смотрел на дорогу, по которой к станции шли патрульные из местных жителей. Раз в сутки, под вечер, шли. Обязательно восемь человек. Словно на смерть приговоренных.
Наконец Григорий встал, немного помахал руками, чтобы согреться, и, подозвав товарищей, сказал им, глядя только на Устюгова, даже задорно подмигнув ему:
— Чего носы повесили? Мороз допекает? Так ведь сегодня он едва за двадцать, можно сказать, оттепель. — И сразу серьезно, без намека на шутливость: — Скоро мужики на станцию пойдут. Которые в патруль выделены. Их думаю задержать здесь, а под их видом самим на станции появиться. Как мыслите?
Предложение Григория встретили долгим молчанием: все понимали, что те, которые пойдут на станцию вместо мужиков, запросто могут погибнуть. И задание командования обязательно выполнить надо…
— Нужны восемь добровольцев, — выждав немного, предложил Григорий.
Ох, как мучительно долго никто не откликается на его призыв! Конечно, если бы личным примером воодушевить… Но он, командир, не имеет права на это. Сегодня не имеет: если восемь добровольцев погибнут, не выполнив того, что на них возложено, он вновь предпримет попытку взорвать ту водонапорную башню. До тех пор будет повторять попытки, пока не уничтожит ее. Даже если от всей группы один останется…
После раздумья, показавшегося Григорию бесконечно долгим, все его подрывники вызвались в добровольцы. И тогда он, ворча, мол, нечего дурочку ломать, нечего всем в добровольцы набиваться, когда только восемь надо, отобрал тех, в кого больше верил, кто убедительнее мог сойти за простого мужика.
Восемь мужиков словно нисколько не удивились, когда их окружили неизвестные, погнали к лесу. Казалось, и особой радости не испытали, увидев Григория, шапку которого наискось пересекала красная лента. Они просто стояли перед ним, угрюмо насупившись, и вроде бы покорно ждали того, что уготовлено им. Но сразу ожили, едва Григорий сказал, что на сутки или даже двое задержит их здесь, что сегодня вместо них патрулировать будут его люди.
Сначала обрадовались, а потом тот из них, у которого была сивая борода, закрывавшая почти всю грудь, сказал, что такое никак невозможно: его, старшего над этими мужиками, фашистское начальство в лицо знает, его обязательно вызовут для подробного инструктажа.
Под корень вроде бы срубил задумку Григория, помолчал и все же выдавил из себя с большой неохотой в голосе:
— Вот если бы человек трех или четырех подменить…
Заманчивое, прямо скажем, соблазнительное предложение…
Ну почему на войне всегда так мало времени для принятия решения?!
— Не верите, что мы своим быстрейшей победы желаем?
Эта реплика старика обрубила сомнения, и Григорий из восьми добровольцев быстро отобрал трех, а потом, подумав, старшим над ними назначил сержанта Устюгова: исполнителен, с головой и здорово старается оправдать свое воинское звание.
О том, что лучше всего заложить взрывчатку с часовым взрывателем, было говорено ранее, и Григорий проворчал:
— Чего время базарите? Идите, черти!
Восемь человек торопливо зашагали к станции, чтобы даже малым опозданием не вызвать недовольства фашистов. По тому, как незнакомые мужики сразу и сами смешались с его подрывниками, как бы взяли их под свою охрану, Григорий понял, что принял правильное решение. И поверил в удачу.
Сержант Устюгов еще с седьмого класса решил, что обязательно станет командиром Советской Армии. Окончил девять классов и сразу же подал заявление о приеме в военное училище. Даже прошел медицинскую и мандатную комиссии, даже к экзаменам был допущен. Но провалился на математике. Конечно, огорчился. Однако вывод сделал правильный: сам виноват, и нечего все валить на счастье, дескать, это оно подсунуло билет именно с теми вопросами, которые он знал хуже всего. Поэтому в армии, когда его призвали на действительную службу, немного оглядевшись и освоившись, засел за учебники, проштудировал их от корки до корки, хотя армейская служба свободным временем и не баловала.
Весной 1941 года с разрешения командования вновь подал заявление о приеме в военное училище. В то же самое, в Ленинградское артиллерийское. Был уверен, что уж теперь-то не срежется, о чем бы ни спрашивали экзаменаторы, но началась война. Чуть ли не после первого боя их полк попал в окружение, из которого выскользнули только одиночки. Вот и побрел сержант Устюгов на восток, побрел в полном одиночестве. Потом наткнулся на группу солдат, именовавших себя партизанами…
За что и сегодня ругал себя — ведь почти сразу понял, что не те они, за кого выдают себя, а уйти в неизвестность — на это смелости не хватило. Так и болтался с ними, пока фашисты не нагрянули.
Зато в отряде Каргина опять человеком себя почувствовал: и дисциплина, и спайка бойцов, и активные боевые действия сердце радовали. Одно огорчало: ему командование ни одного ответственного задания не поручало. А ведь так хотелось (даже необходимо было) доказать всем (и особенно себе), что не зря и сейчас живет в нем мечта детства. Поэтому, шагая с мужиками к станционному поселку, Андрей Устюгов был внутренне собран, видел и запоминал все, что попадалось на глаза. Прежде всего отметил: пути станции забиты эшелонами. Началась какая-то переброска фашистских сил или транспортники саботируют? Увидел на платформах и вереницу фашистских танков — покореженных снарядами, опаленных огнем. Понял: этим одна дорога — в Германию на капитальный ремонт или даже в переплавку.
