Каргину уже начало казаться, будто он разучился двигаться, когда подбежал Соловейчик и выпалил сдавленным шепотом:

— Идут! Трое!

Из своей засады Каргин скоро и увидел тех троих, увешанных оружием — больше невозможно. Потом сцапал глазами и Пплипчука, который шел им навстречу. Федор с товарищем не отставали от него.

Встретились в центре поляны. Козырнули друг другу, но руки для пожатия ни один не протянул.

Особенно же обрадовало Каргина то, что Федор с товарищем свою задачу толково решали: и прикрыть собой Костю вроде бы не стремились, создавая видимость полного доверия, и в то же время настороже непрерывно были. Даже когда неизвестные кисеты протянули, не оба враз за табаком потянулись, а поочередно!

Перекурили — повели разговор, которому, как показалось Каргину, конца не предвиделось.

Но вот, опять только козырнув друг другу, они разошлись. Теперь Федор с товарищем шагали рядом — плечо к плечу — и чуть сзади Пилипчука, прикрывая его спину.

Каргину очень хотелось сейчас же узнать, о чем они договорились, каково первое впечатление Кости и Федора от незнакомцев, которые уже скрылись в лесу, но он вылез из-под ели и поднял руку. Моментально между деревьями замелькали его бойцы, короткими цепочками потекли к месту сбора роты.

Так быстро все ушли, что Костя не заподозрил, что все это время за ним наблюдали сотни глаз товарищей, готовых в любую минуту броситься ему на выручку.

К деревне подошли под вечер, и как раз в тот момент, когда тучи наконец-то разомкнулись и стало видно солнце, которое, хотя и направлялось на покой, было еще сравнительно далеко от вершин деревьев, закрывавших горизонт. И сразу же заметили, что здесь дома справные, около каждого — огород с зеленеющими грядками, а на пруду, который большущий лужей расплылся почти в центре деревни, лениво плавало даже несколько гусей, хотя буквально в считанных метрах от пруда извивался тракт!

Все это заставило глядеть в оба. И скоро Каргин заметил, что почти треть деревни сожжена, похоже — еще в прошлом году: голые березы с обуглившимися стволами и бурьян старательно прятали от людского взгляда печные трубы, изъеденные ветрами и дождями, иссеченные осколками снарядов и мин.

Увидел это сравнительно давнее пожарище — понял: из тех домов, что спалены, мужики наверняка в леса ушли; а гуси, спокойно плавающие около тракта, — «пряник», подброшенный фашистами: дескать, мы нисколечко не притесняем тех, кто нам верно служит, мы создаем им все условия для хорошей жизни.

«Пряник» подбросили, старосту-зверюгу бог весть откуда выкопали и здесь начальником затвердили, а народ все равно не покорился, ишь, весточку прислал: «Помогите!»

Все входы-выходы из деревни блокировали партизаны, которые и сейчас, при солнечном свете, поперли бы в деревню (велика ли сила — шесть полицейских?!), но Каргин приказал ждать ночи и не рыпаться. Вот и ждали, в душе костеря его за излишнюю осторожность. До тех пор костерили, пока разведчики не обнаружили телефонные провода, пока из трех домов, стоявших на краю базарной площади, вдруг не высыпало на будто бы вымершую улицу около двух десятков изрядно захмелевших солдат вермахта.

— Перережу? — спросил Юрка, показывая глазами на телефонные провода.

Пока все складывалось нормально — и Костю оберегли, и дождь передышку дал, и телефонную связь вовремя обнаружили, — поэтому Каргин позволил себе пошутить:

— Чтобы пана старосту о нашем появлении своевременно оповестить? — Помолчал и уже серьезно, тоном приказа: — Проследи, куда эти сволочи на ночь завалятся… А провода перерезать и в последнюю минуту успеешь.

Набрала силу ночь — будто вымерла деревня: ни огонька, ни собака не взбрехнет. И тогда в ее улицы бесшумными тенями скользнули три группы партизан. Каждая имела свое и предельно ясно сформулированное задание: двум надлежало, по возможности, без стрельбы, уничтожить фашистских солдат, вернувшихся в те же дома, а Юрке с двумя товарищами — изловить старосту: обязательно живьем взять!

Каргин долго колебался, долго и мучительно решал, какую группу должен возглавить он лично. Или, может быть, остаться с основным ядром роты, блокируя подходы к деревне?

Последнее, конечно, самое разумное: отсюда он как командир всегда сможет оперативно вмешаться, если случится что-то непредвиденное.

Короче говоря, многое было за то, что ему не следует ходить в деревню, но он впервые за последний год уступил своему желанию и, проверив автомат, зашагал с теми партизанами, которым предстояло напасть на фашистских солдат. Шагал бодро, во всем теле чувствуя необыкновенную легкость; словно невесомым оно вдруг стало.

Фашисты не ожидали нападения, они беспечно спали на перинах и подушках, устилавших весь пол горницы. Хмель и вера в то, что здесь им ничего не угрожает, были настолько сильны, что один из них, проснувшийся то ли случайно, то ли от легкого ветерка, ворвавшегося в горницу вместе с партизанами, немедленно и послушно уронил голову на подушку, как только Юрка, сдерживая голос, сказал ему по-немецки:

— Спи…

В обнимку с оружием спали фашисты. Это и подвело Каргина: когда ему доложили, что автоматов на один больше, чем фашистов, он почему-то не обратил на это внимания, он, посчитав, что в доме все сделано как надо, вышел во двор и сразу же сунулся в хлев, где уловил какое-то шевеление. Только шагнул за порог хлева — на него с сеновала и прыгнул фашист, стиснул шею рукой и давай ломать. И вдруг, захрипев, кулем пал на землю.

Считанные секунды продолжался поединок, но Каргин в изнеможении припал плечом к бревенчатой стене. В эти мгновения он думал лишь о том, что на сей раз смерть все-таки обошла его, и машинально растирал рукой шею. Потом заметил Соловейчика, который вроде бы равнодушно стоял рядом.

— Спасибо, Серега…

— Командир велел доложить, что старосту взяли, — ответил тот.

— Ты иди, иди… Я сейчас…

Но Серега стоял рядом до тех пор, пока Каргин окончательно не пришел в себя, пока, одернув гимнастерку и подняв с земли фуражку, не вышел из хлева. И по улице деревни Серега шел на шаг сзади Каргина, прикрывая его спину.

Старосту — плюгавенького мужичонку, который, казалось, и мухи не был способен обидеть, — повесили на базарной площади, объявив народу, что так будет с каждым изменником.

Против ожидания, староста не молил о пощаде, не пытался свою вину свалить на кого-то, словом не обмолвился о том, что ему, дескать, приказывали. Он только смотрел на партизан и односельчан, толпившихся рядом. Смотрел так, что всем было ясно: он жалел, что кончилась его власть, что он к ним, а не они к нему в руки попали.

Староста еще стоял под петлей, когда первые огненные языки робко выглянули из-под крыши его дома. Потом враз и дружно запылали и дома полицаев, и те три, где еще вчера пьянствовали фашисты. Кровавое зарево стало разливаться по небу.

Уже в лесу, когда вершины деревьев укрыли от глаз отблески пожара, игравшие на кромках рваных туч, Юрка спросил, догнав Стригаленка:

— Откуда у тебя взялся этот чувал? Который на горбу прешь?

— В этой деревне у меня тетка живет. Заглянул к ней на минутку, а она — бабы знаете какие? — силком его всучила мне. Начал отказываться — в слезы ударилась, — бодро ответил Стригаленок. — И хлеба, и сала дала. Желаете?

Юрка, проворчав что-то невнятное, ускорил шаг.

Фон Зигель был глубоко убежден, что по-настоящему культурный и волевой человек должен жить точно по распорядку дня, который обеспечивал бы ему максимум здоровья и бодрости духа. Конечно, когда грохочет война, когда на тебя возложены определенные обязанности, нельзя и мечтать о пунктуальном его выполнении, но стремиться к этому должно. Поэтому, как бы поздно ни лег бы вчера, какой бы беспокойной ни была ночь, он вставал обязательно ровно в семь часов, проделывал комплекс гимнастических упражнений, выпивал стакан парного молока и лишь тогда позволял себе выкурить сигарету.