И он закрыл глаза, даже поморщился, словно на него внезапно обрушился приступ сильной боли.

Все полицейские были так преданы своему начальнику, что немедленно изъявили желание лично доставить его в госпиталь. Да и солдаты, чувствовалось, были не прочь оказать ему посильную помощь. Однако начальник специальной команды оказался непоколебимым в желании выполнить приказ; единственное, на что он согласился, — разрешил раненого положить в кузов одной из машин, чтобы довезти до ближайшей деревни, откуда на подводе и отправить в госпиталь.

Однако в это утро машины не дошли до места назначения: положили раненого начальника местной полиции в кузов, тронулись, только миновали ель, стрелявшую огненными искрами в предрассветные сумерки, — натолкнулись на завал. Три огромные ели, скрестив мохнатые ветви, лежали поперек дороги. Там, где ветви топорщились особенно яростно, виднелся кусочек фанеры. Па нем было четко выведено: «Заминировано!!!»

Ни саперов, ни добровольцев, которые вызвались бы разминировать завал, среди солдат специальной команды не оказалось. Поэтому, расстреляв из автоматов и пулеметов насупившийся лес, машины осторожно развернулись и резво побежали обратно, в Степанково.

Доложив фон Зигелю о случившемся, начальник специальной команды самоуверенно заявил, что лично он сегодня же прорвется к деревне, указанной в приказе, если ему будут выделены саперы и еще хотя бы взвод солдат вермахта, а не этого сброда, именуемого полицией.

Фон Зигель будто не услышал последних слов, он будто даже забыл и о начальнике специальной команды, и о других офицерах, безмолвно и неподвижно стоящих в его кабинете. Очень долго молчал господин комендант. Так долго, что начальник специальной команды осмелился напомнить о себе:

— Господин гауптман, я…

Фон Зигель поднял на него свои холоднющие глаза, выдержал паузу, необходимую для того, чтобы этот молокосос осознал всю глубину своей вины, и сказал почти шепотом:

— Я прекрасно слышал и понял все, что вы изволили здесь наболтать. Дать вам саперов и роту солдат вермахта?

— Только взвод, господин гауптман, — уточнил тот, чувствуя, как холодеет спина.

— Вы сказали: «Хотя бы взвод…» Я не дам вам ни одного солдата, ни одного сапера. Я приказываю вам немедленно ехать к тому завалу и лично сорвать фанерку, которая вас заставила забыть о том, что вы — солдат фюрера. Лично сорвать! — Тут фон Зигель немного помолчал, давая утихнуть желанию разразиться криком. — Или вы действительно настолько наивны, что думаете, будто русские станут нас предупреждать о своих минах?

И, чтобы не сорваться на крик, он махнул рукой, давая знать, что больше никого не задерживает.

На цыпочках, словно от постели умирающего, вышли все из кабинета. А еще через несколько минут мимо комендатуры пропылили машины с солдатами и полицейскими. В кабине головной рядом с шофером сидел начальник специальной команды. Лицо его было спокойно, он с нескрываемым пренебрежением смотрел только прямо перед собой.

Проводив взглядом машины, фон Зигель не спеша встал, вышел из-за стола и несколько раз прошелся по кабинету. И мысли его были об одном: вот и началось то, о чем в недавней частной беседе предупреждал гебитскомендант; узнав о новом наступлении вермахта, немедленно активизировались местные партизаны. Дружно активизировались, чтобы отвлечь на себя хоть какую-то часть сил вермахта, так необходимых там, на фронте.

Выходит, все эти партизанские банды связаны друг с другом? Может быть, даже подчиняются одному какому-то центру?

Этот вывод, родившийся так просто и неожиданно, почему-то успокоил фон Зигеля, и он, пробыв в одиночестве еще какое-то время, вызвал дежурного по комендатуре и сказал ему обыденно, словно и не с неприятностей начался этот день:

— Передайте доктору Трахтенбергу, что я прошу его навестить раненого.

После этого не прошло и часа, как Трахтенберг, сжав губы так, что они стали полоской, осмотрел раны Василия Ивановича, обработал и перевязал их. Потом, тщательно вытирая руки полотенцем, которое подала побледневшая и осунувшаяся от переживаний Нюська, он многозначительно сказал:

— Рана всегда есть рана.

Нюська, которая с того момента, когда Василия Ивановича почти внесли в дом, была сама не своя и будто напрочь потеряла способность мыслить, только теперь выпалила то самое сокровенное, что терзало ее все это время:

— Скажите, жить он будет?

Трахтенберг, еще когда ему передали просьбу (понимай — приказ) господина коменданта, сразу же подумал, что визит к начальнику полиции будет обязательно оплачен. Весь вид Нюськи и особенно этот ее вопрос уничтожили последние слабые сомнения. Теперь ему требовалось только безошибочно определить, что следует сказать этой женщине, чтобы плата была наиболее щедрой. Может быть, правду? Что одна пуля прошла через мягкие ткани плеча, не повредив ни костей, ни важных кровеносных сосудов, а вторая — чуть царапнула ребро? Что эти ранения нисколечко не опасны для жизни?

Безусловно, это должно обрадовать и самого раненого, и его сожительницу. Но велика ли будет от этого польза ему, доктору Трахтенбергу? Конечно, отблагодарят, но… один раз!

Кроме того, в это смутное время только глупец способен рваться в драку, а умный… Он должен радоваться каждой, даже самой малой возможности хоть на время уйти в тень.

Поэтому Трахтенберг ответил:

— Жизнь наша в руках божьих… — выдержал нагнетающую паузу и добавил, будто пошутил: —…и лечащего врача.

Генка, который все это время столбом торчал у окна, теперь метнулся за дверь и буквально через несколько секунд вернулся, остановился позади Нюськи и чем-то увесистым коснулся ее ноги. Нюська недоумевающе оглянулась. Хотела огрызнуться, но сразу же увидела кошелку, аккуратно прикрытую чистой тряпицей. И выхватила у Генки эту кошелку, сказала, склонившись в поклоне:

— Примите, не побрезгуйте…

Трахтенберг приношение принял как должное. И к двери прошел степенно, сохраняя на лице маску непроницаемости. Однако у порога остановился и сказал, старательно подбирая и выговаривая слова:

— Я есть лечащий врач. Я буду делать визит раз каждый день.

Все — и офицеры комендатуры, и Золотарь, и просто полицейские, — все учли, что сам господин комендант проявил интерес к раненому начальнику полиции. И почти весь долгий день поскрипывали ступеньки крыльца того дома, где жил Опанас Шапочник; одни приходили исключительно для того, чтобы справиться о здоровье и выразить свое сочувствие, а другие, претендующие на какую-то особую близость, являлись с продуктовыми приношениями, осмеливались даже давать советы вроде того, что господину начальнику надлежит беречь себя; или у него нет верных помощников?

А пан Золотарь даже инициативу проявить попытался:

— Если не возражаете, я пришлю людей, чтобы крыльцо подправили. Скрипит нещадно окаянное.

— Зачем же уничтожать то, что мне самому надобно? — приподнял бровь Василии Иванович.

— Не понял вас, — чистосердечно признался Золотарь, подавшись вперед лобастой головой.

— Скрип тот — моя тайная сигнализация.

— Ага, вот оно как…

Только к ночи перестали стучаться в дверь те, кто набивался в друзья. И тогда Василий Иванович согнал с лица дежурную улыбку, которая все эти часы костенела там, и сказал устало:

— Слава богу, отмучался на сегодня.

И тут Нюська почти упала к нему на грудь и забилась в плаче, судорожно впившись пальцами в его плечи. Василий Иванович растерялся, он только и смог здоровой рукой поглаживать ее вздрагивающую спину:

— Ну чего ты ревешь, чего?

Под вечер, после такого жаркого дня, что даже в лесу не ощущалось прохлады, с внешней заставы доложили Каргину, что видят начальника штаба бригады. Дескать, по всем признакам идет он в расположение роты и будет там минут через пятнадцать. Это донесение почему-то обрадовало Каргина. Он пробежал пальцами по пуговицам гимнастерки, проверяя, застегнуты ли они. Однако ответил абсолютно спокойно, вроде бы даже равнодушно: