Прежде всего, кто искал с ним встречи? Связной от Николая Павловича? Очень даже возможно: ведь он, Василий Иванович, никого не предупредив, сменил и должность, и место жительства. Вот и пришлось его разыскивать. Однако, если так, почему тот человек сунулся к Нюське? Считает ее любовницей? Это нисколько его не оправдывает: не каждая даже хорошая жена знает, что поручается или доверяется ее мужу. Вот и выходит, тот человек допустил грубую промашку…
Постой, постой, а почему ты все время цепляешься за связного от Николая Павловича? Разве какой-нибудь враг не может подослать провокатора?
— Повтори как можно точнее, как вы встретились и что он тебе сказал, — попросил Василий Иванович, постаравшись скрыть от Нюськи свою тревогу.
Однако не удалось ему это. Нюська участливо и пытливо глянула на него, немного подумала и начала:
— Ей-богу, ни разу не встречала его!.. Такой он… Со всех сторон неприметный!.. Подошел, глазками по сторонам стреляет и шепчет мне: «Передай своему, что мне встретиться с ним во как надо». — И она ребром ладони провела по горлу.
— А дальше?
— Ничегошеньки. Сказал и ушел… Нет, вру: еще велел, чтобы ты один по улице гулял, а он сам к тебе подойдет. Я ему вслед глядела, так он ничего, нормально шел.
И тогда Василий Иванович задал вопрос, который сейчас волновал его больше всего:
— Меня-то он как назвал? — И добавил, чтобы хоть немного замаскировать главное: — По имени или фамилии?
Нюська ответила убежденно:
— Нет, он просто сказал: «Передай своему…»
Хоть за это спасибо…
— Авдотья здесь. В подвал брошена, — сказал он, чтобы сменить тему разговора. — Ходила по деревням, народ в партизаны звала. В открытую все это орала.
— Вот уж дура так дура! — негодующе всплеснула руками Нюська. — Ты-то с ней разговаривал? Чем оправдывается?
— В ней жизнь чуть теплится, а ты…
Почему-то только после этих слов Нюська вдруг поняла, в какую беду попала Авдотья. Сразу исчезло негодование, сразу вместо него народилась самая обыкновенная бабья жалость, под воздействием которой порой и невероятно глупое свершается. Вот и сейчас, будь ее, Нюськи, воля, она немедленно бросилась бы к Авдотье, обняла бы, прикрыла бы своим телом. Но Нюська только прошептала:
— Неужто нельзя ей помочь?
Василий Иванович пожал плечами.
Разговор оборвался. Нюська тихонько всхлипывала, жалеючи и Авдотью, и всех прочих страдальцев, и саму себя, жизнь у которой почему-то идет так кособоко. А Василий Иванович курил одну цигарку за другой и все думал, думал. Об Авдотье — может быть, если основательно еще покумекать, найдется для нее спасительная лазейка? О том, кого и за что фашисты намерены покарать, и нельзя ли тех, над кем беда нависла, хотя бы предупредить? Наконец, и о самом себе, о том, что все складывается у него — хуже не придумаешь, из огня да в полымя его все время бросает! Даже подумалось, что на фронте легче было. И решал за тебя кто-то из старших. И только самая обыкновенная смерть подстерегала тебя там. А здесь на хитрющие козни на каждом шагу натыкаешься.
Едва скорый рассвет тронул окно серой краской, явился Генка и доложил:
— Все в сборе, пан начальник!
На ремне, которым Генка перетянулся поверх пиджака, у него висели четыре немецкие гранаты с длинными деревянными ручками; кроме пистолета, сегодня был еще и автомат — вороненый, без единой щербинки и даже царапинки.
— Иди, я сейчас, — невольно заторопился, даже засуетился Василий Иванович: вот оно, неотвратимое…
Нюська молча смотрела на то, как он надевал пиджак, как хлопал руками по карманам, проверяя, там ли все то, чему быть надлежало. Потом он понял, что просто обязан сейчас сказать Нюське что-то ласковое, успокаивающее. И пробормотал:
— Ты… Знаешь, не думай, ложись спать, и все…
Две машины с солдатами выделил фон Зигель, а в третьей — головной — ехали полицейские. Восемь человек. Василий Иванович — рядом с шофером, хмуро глядевшим только перед собой. А дорога знай себе неспешно раскручивалась и раскручивалась под колесами машины. Василий Иванович как-то машинально, словно они были на втором и даже третьем плане, видел и ели, замахивавшиеся своими мохнатыми лапами на машину, и просветленные березовые рощицы, будто зазывающие искупаться в росной траве. Он словно проснулся лишь тогда, когда по обе стороны дороги зачернели пепелища — все, что осталось от Слепышей. Он отчетливо видел и единственный подсолнух, осмелившийся приподняться над бурьяном и крапивой, и забытое кем-то старое ведро, уже тронутое ржавчиной.
Невольно полезло в голову, что вот здесь, на этом истрескавшемся от времени бревне, они с дедом Евдокимом не раз сиживали не столько разговаривая, сколько думая о жизни. А на этой черной от копоти печи, бывало, спал он, Василий Иванович…
Выехали за околицу — Василий Иванович нарочно перевел глаза на руки шофера. Они судорожно вцепились в баранку. Недавно шоферит или боится въезжать в лес, который вот-вот расступится перед машинами, чтобы потом сразу же окружить их угрожающе черной молчаливой стеной?
Боялся Василий Иванович глянуть на то место, где тогда нашел Клаву с мальчонками, потому и смотрел не отрываясь на руки шофера.
Сначала он не услышал автоматных очередей. Он просто удивился, с чего это вдруг в лобовом стекле появились круглые дырочки, от которых во все стороны моментально брызнули трещинки. А потом ему обожгло руку и бок.
Скорее инстинктивно, чем осознанно, он рванул дверцу кабины и выбросился в придорожные кусты, как только мог плотно прильнул к земле и замер, боясь даже дышать.
Прошли секунды полной растерянности — услышал, что из леса били только два автомата. Били длинными, на весь магазин, очередями. Потом увидел и грузовик, в кабине которого сидел еще недавно. Он горел, уткнувшись радиатором в ствол матерой разлапистой ели. Как раз в то время на нем взгляд остановил, когда вдруг, взметнув к небу ревущие языки пламени и клубы сероватого дыма, пошли огнем нижние ветви. Еще мгновение — и вся ель стала огненным вихрем, в котором словно растаял кузов машины.
Двух других машин Василий Иванович не видел, но знал, что они были где-то близко и сзади: оттуда по темному и уже беззвучному лесу били винтовки, автоматы и даже оба пулемета, что каратели тащили с собой. И, прижав здоровой рукой бок, откуда по всему телу разливалась тупая боль, он подумал, что сейчас неизвестные смельчаки уже отходят, что фашисты и полицаи только напрасно патроны жгут: в такой чащобе, как эта, любая пуля не больше метров двадцати пролетит, а потом обязательно в какой-нибудь ствол вопьется.
Уже минуты две или три не отвечали из леса автоматы, а тут все строчили и бахали. И тогда, пересиливая боль, Василий Иванович поднялся с земли, вышел на дорогу и осмотрелся. Ни солдат, ни полицаев видно не было. Тут и пришло в голову, что ему выгоднее быть раненым серьезно. И он нарочно картинно упал на дорогу.
Хотя он и не ждал этого, первым подбежал к нему Генка, опустился на колени и завопил на весь лес:
— Пана начальника ранило!
Этот крик и упорное молчание леса взбодрили всех, каждому, кто еще недавно прятался за ствол дерева и вел огонь вслепую, теперь захотелось оказаться на виду, быть максимально активным, и многие столпились вокруг Василия Ивановича. Только не таким человеком был Генка, чтобы свое счастье из рук выпустить: он самолично и перевязку сделал, и на носилки помог уложить Василия Ивановича. Проделал это так заботливо, с таким искренним состраданием, что Василий Иванович вместо нагоняя только и спросил:
— Где же ты, сукин сын, был, когда по мне стреляли?
— Так они же по вам страсть как пуляли! А вы замаскировались — лучше невозможно. Смел ли я своим появлением выдать ваше убежище? — не моргнув глазом, ответил Генка.
Что ж, Генке это вранье необходимо для того, чтобы за благовидной причиной понадежнее упрятать от глаз высокого начальства свою трусость. А Василию Ивановичу разве в убыток будет, если все, по воле Зигеля оказавшиеся здесь, это же самое утверждать станут? Будто только на него, начальника местной полиции, и охотились те, которые после неудачного нападения в лесу скрылись?
