— Иди, раз не терпится. — И сказал уже Федору, который сразу же, как только обоз остановился, подошел к нему: — Проследи, чтобы Виктор, как ему было приказано, со своим взводом у обоза остался. Мало ли что… Потом догонишь нас.

И, проваливаясь в снег почти по колено, пошел лыжней Соловейчика, стремительно бежавшей к чернеющему лесу. За Каргиным, растянувшись в длинную и молчаливую цепочку, пошли остальные.

Ни бряцания оружия, ни голоса. Только поскрипывает снег под ногами.

Еще до сумерек рота подтянулась к самой станции, залегла в снегу почти на кромке недавней вырубки; дальше — метров двести, не больше, — бункер с аспидно-черной щелью амбразуры.

Каргин, пристроившись за тем же вывороченным пнем; за которым уже давно лежал Юрка, долго разглядывал станционное здание и бункера, где сейчас, если верить разведке, отсиживались полицаи. Около часа пролежал в снегу, ведя наблюдение. И за все это время не увидел ни одного человека. Лишь дымок, поднимавшийся над трубами бункеров, свидетельствовал о том, что они не заброшены, что в них и сейчас идет какая-то своя жизнь.

— И мороз сегодня не так чтобы очень, — пробормотал Каргин.

— Сам не пойму, с чего они носа на улицу не кажут. Шестой час лежу здесь, до последней косточки промерз, а из них ни один даже до ветра не выскочил, — охотно откликнулся Юрка.

И опять звонкая тишина вокруг.

Но вот раздался гудок паровоза. Вскоре после этого над лесом поплыли белые клубы пара, смешанного с дымом. Только тогда из станционного здания вышли дежурный по станции и полицай. Последний все время озирался по сторонам и держал свою винтовку так, словно при первой опасности намеревался выстрелить в спину дежурного.

Прогрохотал состав товарняка — оба сразу убежали в станционное здание.

— С чего они такие пуганые? — недоумевал Юрка; чувствовалось, он вызывал Каргина на разговор.

И тот откликнулся:

— Не ты у меня, а я у тебя как командира разведки должен об этом спрашивать.

— Ты, Иван, глянь на эти сугробы, пристально глянь, — сразу же заторопился Юрка. — Против каждого бункера их ровнехонько по три!.. Средний — заметно побольше… С чего бы так?

Действительно, с чего? Что лес вокруг станции и вдоль путей порубили, завалов из него наделали — это очень даже понятно: чтобы воспрепятствовать партизанам, чтобы затруднить им подходы. Допустим, что сугробы эти — ветки срубленных деревьев, припорошенные снегом. Тогда почему они так симметрично расположены? Аккуратность у немцев в крови? Может, и так… А почему тогда на той стороне каждого сугроба, которая к бункеру обращена, снег будто бы подрезан? Не совсем, а так, что ветки видны?

У сугробов, что прямо перед Каргиным, этой подрезки не видно потому, что он их с одной, внешней, стороны видит. На те же, что у дальних бункеров, он как бы из центра площади глянул. Вот и заметил то, что не для чужого глаза предназначалось.

— Договаривай до конца, — потребовал Каргин.

Юрка ответил уклончиво:

— Ты — командир, тебе мозгами ворочать и положено.

А Каргин в этот миг вдруг с отчетливой ясностью увидел свою роту в наступлении, в том самом, которое будет сегодня ночью; его бойцы, буравя головой снег, ползут к бункерам; вот до цели остается уже совсем немного, еще только несколько минут терпения, — и можно будет бросать гранаты; и тут вспыхивают те таинственные кучи багровыми отблесками огня, кровавя снег; по команде, одновременно вспыхивают, высвечивая роту, каждого бойца ее; а из бункера бьют ненасытные пулеметы и автоматы…

Конечно, это только предположение. Но тогда для чего они, те чертовы кучи?

Вторя его мыслям, ворчит Юрка:

— Все думаю, ломаю голову: а для чего они? Лично я начинил бы их горючкой. Бензином или другой какой химией…

Почему бы и нет?.. А зажечь их можно током или выстрелом. Пальнуть зажигательной, и делов-то… Ночь, ничего не видно? Опять же можно еще засветло навести пулемет туда, куда положено.

— Эти кучи мы Григорию подкинем, что ни говори, а он недавно командирские курсы подрывников осилил, выходит, ему и карты в руки, — думает вслух Каргин.

И тотчас за спиной раздается звонкий девичий голос:

— Позвать его?

Каргин, будто его ударили между лопаток, резко оглядывается и метрах в двух от себя видит Марию. От злости забывает все слова, только и может сказать:

— Ну, Марья, ну, Верба… Или мои приказы для тебя недействительны?

— Да человек же я, товарищ Каргин, живой человек! — взволнованно и даже с радостью отвечает она.

И Каргин, окончательно рассвирепев, говорит ей первое, что приходит в голову из самого обидного:

— Не человек ты, а… баба!

— Девка я, товарищ Каргин, девка! — задорно поправляет она. — Так я позову Григория? — И ползет в лес, не дожидаясь разрешения.

Юрка вроде бы и не слышал этой перепалки, он неотрывно вел наблюдение, однако сказал, когда Каргин уже начал успокаиваться:

— Давай, Иван, спорить: ежели до майских праздников она на тебе не женится, с меня пол-литра, а ежели…

— Заткнись!

— Мне что, я могу и заткнуться, — хитро усмехнулся Юрка и добавил: — Потому и злишься, что чуешь — моя правда.

Больше они не проронили ни слова до тех пор, пока рядом с Каргиным не улегся запыхавшийся Григорий. Каргин сказал ему сухо:

— Ваша задача — ночью добраться до этих сугробов, — пальцем поочередно указал на каждый из них, — и определить, есть ли в них начинка. И какая. Подумайте, как использовать ее с выгодой для нас… А одну группу своих динамитчиков отправите со мной, железную дорогу рвать… С которыми вам быть — сами решите.

Сказал это и пополз в лес, прополз мимо Марии, будто не заметил ее. Лишь в чащобе встал во весь рост, достал из кармана кисет. Тут к нему и подошел Юрка, спросил:

— Слышь, а как с приказом? Неужто не выполнишь?

— Между прочим, в приказе точно не указано, где нам нападать на карателей. Там говорится: «Следовать в район станции Выселки, где и…» Мы не дураки, не полезем туда, где приготовились встретить нас, — сказал, словно отрезал, Каргин.

К ночи вызвездило, и мороз стал назойливо пощипывать уши. Сейчас бы хоть на пару минут подбежать к костру, протянуть над огнем руки, однако Каргин категорически запретил не только костры жечь, но даже и курить открыто: сменив позицию, рота уже залегла вдоль железнодорожного полотна; на самой кромке вырубки, за поваленными деревьями, как за баррикадой, залегла. И подрывники Григория уже сползали к насыпи, так умело мины заложили и следы свои замаскировали, что дважды фашистский патруль проходил по путям, проверяя, все ли в порядке, и, ничего подозрительного не заметив, прошел дальше.

Единственное, что разрешил Каргин, — поочередно уползать в лес и там бегать, прыгать или бороться друг с другом; только так все это делать, чтобы он, командир роты, малейшего шума не уловил!

Трижды за ночь с запада проходили поезда. И каждый раз бойцы роты замирали на своих местах, минеры — хватались за ключ подрывной машинки, но платформы и вагоны с самыми различными грузами проносились мимо, а эшелона с карателями все не было.

Каргин и сам не мог понять, как это так получилось, но Мария оказалась рядом с ним. Не в двух или трех метрах от него, а настолько близко, что ее дыхание инеем оседало на его полушубке. Странно, однако сейчас ему было даже приятно, что она вот тут, с ним, а не среди партизан.

Мария достала из-за пазухи здоровенный ломоть хлеба — чуть не во весь каравай — и протянула его Каргину. Хлеб был мягкий, теплый, и он сжевал его мигом. Тогда она протянула второй ломоть. Теперь он отвел ее руку, сказал внешне строго:

— Сама ешь… Небось замерзла?

Она помотала головой, дескать, нет, я не замерзла, и с такой жадностью набросилась на хлеб, что ему стало жаль ее.

Доев свой ломоть хлеба, она ойкнула, снова полезла за пазуху, достала оттуда флягу и протянула ее Каргину:

— Совсем забыла. Брусничный взвар. С сахаром!