У фон Зигеля отличная память, она не дает забыть, что еще год назад в некоторых секретных документах говорилось буквально следующее: «Если вследствие создавшегося положения будут заявления о сдаче, капитуляция Ленинграда, а позднее Москвы, не должна быть принята».
Вопрос о капитуляции Москвы отпал ровно год назад. А что касается Ленинграда… Советские войска недавно прорвали его блокаду.
И вообще теперь любому думающему должно быть ясно, что и вторая летняя кампания закончилась неудачно для вермахта.
Правда, он, Зигфрид фон Зигель, заподозрил это уже тогда, когда к нему в руки случайно попала сводка советского командования, в которой говорилось, что только за три дня боев в районе Сталинграда русские захватили тринадцать тысяч пленных, да еще на поле боя осталось около четырнадцати тысяч трупов солдат и офицеров вермахта…
Если быть откровенным, он эту сводку несколько дней все же считал блефом. До тех пор так считал, пока командование вермахта очень осторожно и завуалированно не заявило о том, что советские войска под Сталинградом предприняли ряд отчаянных атак, но… Дальше сообщалось только о подвигах солдат вермахта. Не соединений или частей, а одиночек! А фон Зигель был уже не восторженным мальчиком, он уже научился официальные документы читать и между строк, поэтому и догадался, что там, на берегах Волги, произошло что-то страшное. И для него лично, и для всей Великой Германии.
Короче говоря, он ждал сообщений о чем угодно. Но действительность оказалась страшнее воображения: он и думать не смел, что в Сталинграде безоговорочно капитулирует вся непобедимая армия фельдмаршала Паулюса!..
Фон Зигель рывком подался к столу, схватил початую бутылку с водкой и налил половину стакана. Налил — и сразу выплеснул себе в рот, а потом долго сидел, скривившись и закрыв глаза.
…В своем письме ты, отец, призываешь меня к спокойствию, напоминаешь о том, что фон Зигели всегда честно и до конца служили Германии. Что ж, благодарю и за это…
Но ведомо ли тебе, отец, что такое партизаны? Не вообще партизаны, а здешние, советские?
Они повсюду! Здесь партизаном внезапно может оказаться любой местный житель — старик, женщина или ребенок школьного возраста!
Если бы ты отец, сейчас слышал своего сына, ты, разумеется, сказал бы, что с партизанами нужно бороться. Решительно и безжалостно.
Бороться с партизанами… Разве мы, офицеры фюрера, непрестанно не ведем этой борьбы? Ведь только в 1941 году, в самом начале этой войны, мы получили три документа: 25 июля — приказ командования вермахта о действиях против партизан, 16 сентября — приказ «О подавлении коммунистического повстанческого движения», подписанный Кейтелем — начальником штаба Верховного Главнокомандования, а в октябре главное командование сухопутных сил вермахта разработало и повсюду разослало «Основные положения по борьбе с партизанами».
Как видишь, отец, в самом начале войны мы получили для руководства три таких документа, регламентирующих наши действия против советских партизан!
Думаешь, это хоть чуточку помогло, думаешь, хоть чуточку поубавилось партизан после того, как их стали расстреливать и вешать без суда и следствия?
В подобных случаях русские почему-то говорят: «Дудки!»
И тогда в августе 1942 года сам Гитлер подписал «Указания по подавлению партизанского движения на востоке». В них без дипломатических вывертов сказано, что партизанское движение «…угрожает превратиться в серьезную опасность для снабжения фронта и хозяйственного использования страны», в том документе сам фюрер потребовал: «До начала зимы в основном истребить отряды партизан и тем самым умиротворить восток позади линии фронта, чтобы избежать решающего ущерба для ведения боевых действий вермахта».
Да что там говорить об «основных положениях» и «указаниях», если приказом самого фюрера учреждена должность, неведомая истории, — Главнокомандующий подавлением всех партизанских сил на Востоке!!!
Чтобы с корнем вырвать проклятую партизанщину, были нами открыты специальные школы для агентов, предназначавшихся для работы среди партизан и местного населения, им читались лекции по предмету, о котором до этой войны никто не имел даже малейшего представления, ибо он называется: «Меры по озлоблению населения против партизан»!..
Фон Зигель очень боялся партизан. Пожалуй, даже больше, чем солдат Советской Армии. Может быть, потому, что первые все время шныряли вокруг него, ежечасно угрожали его жизни?
В те февральские дни 1943 года, когда во множестве немецких семей оплакивали мужей, сыновей и братьев, павших во славу фюрера в заснеженных просторах России, майор фон Зигель еще верил Гитлеру, но уже сильно сомневался в том, что самому ему доведется вернуться домой победителем. Поэтому допоздна и засиживался в своем кабинете, копаясь в собственной душе и стаканами глуша водку. Не рюмками, как было в прошлом году, а стаканами.
2
Весело поскрипывает, будто поет, снег под полозьями саней: рота Каргина идет к знакомой уже станции Выселки, где, по сведениям разведчиков, завтра или послезавтра будет разгружаться батальон карателей. В санях-розвальнях, которые скользят в середине обоза, растянувшегося почти на километр, лежит Каргин и дремлет. И ему невольно думается, что вот точно так же, укутавшись в тулуп, бывало, ездил он за сеном или дровами, ездил в той далекой, довоенной жизни. И нет у него на душе волнения или беспокойства, хотя на боевое задание, а не на прогулку, ведет он своих людей. То хорошее волнение потом обязательно появится, но пока нет его. Потому что огромную силу чувствует он; как только узнал о разгроме фашистов под Сталинградом, так и поверил: самое страшное уже позади.
А может, и потому так спокойно на сердце, что пока они едут по партизанскому краю? И этот край настолько велик, что, зажмурив глаза, сунь в него иное европейское государство — потом долго искать придется?
Очень даже может быть, и это на настроение влияло. Но, конечно же, и то, что после большой облавы, из сетей которой бригада все-таки выскользнула, не убавилась, а увеличилась ее сила: сегодня под командованием Каргина уже двести четыре бойца. С автоматами, винтовками, пулеметами станковыми и ручными, с тремя ротными минометами и командой подрывников, которую возглавляет Григорий!
Скрипит обоз полозьями, не гонит Каргин от себя сладостную дремоту…
Остановились километрах в десяти от Выселок. С большой неохотой Каргин вылез из саней, но только ступил подшитыми валенками на белешенький похрустывающий снег — сразу посерьезнел, согнал с лица добродушие и окинул взглядом неподвижную вереницу саней и своих бойцов, бесшумно стекавшихся в цепочки отделений и взводов. В это время к нему на лыжах и подбежал раскрасневшийся от быстрого хода Соловейчик, радостно доложил:
— Так что пока ничего нового!
Ничего нового — значит, ни один полицай или немецкий солдат за истекшие сутки сюда не прибыл, значит, здесь сейчас по-прежнему около сорока полицаев, капитально обосновавшихся в четырех бункерах-срубах, почти по самые бойницы спрятавшихся в землю. Толково, со знанием дела, расположены бункера: подступы к станции и друг к другу под прицельным огнем держат. Их построили вскоре после того, как рота Каргина совершила налет на эту станцию; бункера и станционное здание — закопченное, с одной стороны даже обуглившееся, — вот и все, что теперь имеется здесь.
Все это промелькнуло в сознании Каргина за считанные секунды, и он проворчал:
— А ты, Серега, чему радуешься? Думаешь, эти сорок полицаев стрелять не умеют?
В ответ Соловейчик широко улыбнулся и молодцевато спросил:
— Разрешите идти?
— Разве тебе не приказано сопровождать меня?
— Так точно, приказано, только… Только вы и сами дойдете куда нужно, если моей лыжни станете придерживаться!
Каргин понял, что Соловейчик торопился к товарищам, боялся, как бы там, пока он с командиром роты здесь торчит, не произошло чего. Что ж, молодость всегда будет жадной до подвигов. Каргин еще недавно и сам переживал нечто подобное, потому и ответил снисходительно:
