В другое время, скажем, год назад, Петро просто окликнул бы Нюську или подошел к ней, а сейчас это отпадало. И тогда Петро вскрикнул и запрыгал на одной ноге, будто подвернул или поранил другую. Расчет оправдался: Нюська оглянулась на вскрик, узнала Петра и, чуть помедлив, решительно зашагала к нему. Мыкола немедленно сорвал с головы кепочку и закланялся, словно завели его, а Петро все прыгал на одной ноге и тихонько поскуливал.
Вот Нюська уже совсем рядом. Ее глаза посуровели, как только зацепились за Мыколу. Петро торопливо шепнул:
— Мы от самого Григория. С поручением.
— После обеда разочка два еще пройдитесь здесь, — так же тихо ответила она и тут же щелкнула Петра по затылку, да так ловко, что его фуражка шлепнулась в пыль.
Полицай, торчавший у калитки, одобрительно хохотнул.
Мыкола схватил Петра за руку и почти поволок его, прихрамывающего, в ближайший переулок.
Нюська, сдерживая волнение, изо всех сил стараясь не выказывать его полицейскому, степенно прошла к дому, неторопливо поднялась на крыльцо и лишь в сенях, словно враз обессилевшая, на несколько минут прильнула плечом к бревнам стены.
Думала, что совладала с волнением, но Василий Иванович только глянул на нее и сразу же ворчливо сказал, сворачивая цигарку и глядя в глаза Нюськи:
— Ну, выкладывай, что еще у тебя стряслось?
— Петька здесь, гонцом от какого-то Григория. С ним и тот, который тогда ко мне подходил.
Петька здесь? Гонцом от Григория? А почему не от Каргина?
Эти вопросы будоражили, заставляли немедленно предпринять что-то. Он уже подумал, а не позвать ли Петра сейчас, но тут Нюська в сердцах сказала, будто выругалась:
— Опять этого головастика черт несет!
Василий Иванович, матюкнувшись про себя, поудобнее улегся спиной на подушки и страдальчески нахмурился: сам Трахтенберг, который и сегодня уже побывал здесь, сказал, что пока ничего определенного, обнадеживающего обещать не может.
— Нет, нет, не беспокойтесь, я только на секунду забежал. Чтобы глянуть на вас, справиться о здоровье, — начал пан Золотарь, едва перешагнув порог.
Василий Иванович, улыбнувшись как мог радушно, все же пригласил его присесть, сказал, что раны основательно побаливают, но он уповает на милость божию, немецкого доктора и лекарства, на которые так щедро командование вермахта.
Про лекарства и Трахтенберга приплел исключительно для того, чтобы еще раз подчеркнуть: вот, мол, я какая важная персона, для моего быстрейшего выздоровления господин комендант ничего не жалеет; даже самого начальника госпиталя ежедневно для осмотра присылает.
Когда из-за ранения Василий Иванович оказался не у дел, стало правилом, что, справившись о здоровье, Золотарь сразу же начинал выкладывать новости, вернее — те сведения, слухи и просто сплетни, которые дошли до него за истекшие сутки. Так, позавчера он вдруг доверительно сообщил, что засуха набирает силу. Таким тоном об этом сообщил, будто Василий Иванович сам не знал, что около месяца в районе Степанкова не выпадало ни одного дождя и поникли травы, потеряли свежесть, стали жестковатыми и почти хрупкими резные листья берез, что кое-какие болота обезводели и многие аисты откочевали куда-то, оставив на крышах домов свои гнезда, сейчас похожие на самые обыкновенные кучи хвороста.
Да, здорово все подсушило…
А ведь где-то поблизости играют грозы! По ночам, когда в распахнутые окна не вползает самой ничтожной прохлады, до Степанкова доносятся приглушенные расстоянием раскаты грома или небо полыхает беззвучными зарницами…
Правда, вчера разговор получился интересным, хотя начало его было самым обыденным: Золотарь восторженно отозвался о сводке гитлеровского командования, которую слышал утром, дескать, вермахт здорово дает советским.
То, что сейчас происходило на фронтах, волновало Василия Ивановича значительно больше, чем долгое отсутствие дождей. Настойчиво, как только могли громко, кричали гитлеровцы о новых своих победах, которые будто бы косяком идут и будто бы с 8 мая. И невольно в душу закрадывалась тревога: чем больше фашисты трубили о своих победах, тем неистовее хотелось Василию Ивановичу узнать правду. Пусть горькую, но только ее: жизнь уже убедила, что во всю глотку гитлеровцы орут лишь о том, что выгодно для них; Василии Иванович знал точно, что они о чем-то умалчивают. Но о чем? О какой своей неудаче?
Из разговоров раненых Василию Ивановичу было известно, что 11-я армия овладела Керчью и Севастополем, что 28 июня войска армейской группы «Вейхс» начали наступление из района Курска, а 30-го из района Волчанска пошла вперед и 6-я гитлеровская армия. Раненые болтали, что это наступление вермахта подготовлено так тщательно, как ни одно другое: спланированы и рассчитаны суточные переходы танковых колонн и пехоты, потребное для этого наступления количество снарядов, бомб, мин, бензина, продовольствия и всего прочего, без чего не обойтись любой армии на войне. Дескать, даже о колючей проволоке позаботились! О той самой, которая потребуется для ограждения лагерей будущих военнопленных.
Все это Василий Иванович уже знал, но Золотарь, высказав восхищение сводкой командования вермахта, вдруг понизил голос до шепота и сказал:
— Понимаете, пан Шапочник, а ведь эти победы вермахту огромной крови стоят. Солдаты прямо говорят, что после тех боев за Керчь и Севастополь иную ихнюю дивизию в батальон запросто свести можно было.
Сказал это Золотарь и пытливо уставился на Василия Ивановича: разволнуется или сохранит спокойствие?
Василию Ивановичу, похоже, удалось скрыть свои чувства, и Золотарь поспешил подстраховаться:
— Однако общее настроение у доблестных солдат вермахта бодрое, они верят, что эта летняя кампания закончится их победой!
Василий Иванович не только кивнул, он даже бормотнул, дескать, иного исхода и быть не может, хотя в душе возликовал: признание в больших потерях — свидетельство того, что настроение у гитлеровских вояк не очень-то хорошее; они здесь, в глубоком вроде бы своем тылу, не могут забыть тех недавних боев.
Тут же невольно пришло в голову, что Зигель, пожалуй, еще верит в скорую победу вермахта: уж очень спокойно он выслушивает утренние рапорты дежурных по комендатуре, хотя почти в каждом из них обязательно упоминается о нападении неизвестных злоумышленников на какой-нибудь полицейский пост, на солдат вермахта или на небольшую колонну машин, следовавшую ночью без должной охраны.
Новость о больших потерях фашистов Золотарь принес вчера; интересно, а с чем он пожаловал сегодня?
Золотарь не заставил долго гадать. Он, убедившись, что Нюська вышла из горницы, достал из кармана пиджака несколько листков бумаги и сказал, исходя радостью и усердием:
— Специально для вас, пан Шапочник, достал.
Василий Иванович глянул на листки и проворчал:
— Уже забыли, что я немецкого текста не читаю?
— Помилуй бог, разве можно допустить подобное? — обиделся Золотарь. — Для вас мы переводик данного документа изготовили. В единственном экземплярчике.
Перевод был исполнен на машинке, читался легко, но Василий Иванович, чтобы справиться с волнением и получше запомнить текст, читал медленно, вглядываясь в каждое слово этой новой инструкции гитлеровской верхушки: «…Следует воспитывать у немецких солдат чувство беспощадности… Следует поощрять солдат, своими действиями вызывающих страх перед германской расой… Никакой мягкотелости по отношению к кому бы то ни было, независимо от пола и возраста…»
Воспитывать у немецких солдат чувство беспощадности… Куда же больше быть беспощадным?! Ведь и сейчас честь и жизнь советских людей для солдат вермахта не представляют никакой ценности!
Но спросил Василий Иванович спокойно, даже вроде бы скучающе:
— У вас, пан Золотарь, этот документ породил какие-то мысли?
— Так точно, породил. А что, если и мы разработаем подобную же инструкцию? Для нижних полицейских чинов? Так сказать, поддержим и разовьем… Я уже и проектик набросал.
