— Если дело такой оборот принимает, то и Стригаленка надо сюда, — сказал Федор. — Для полной справедливости.

Каргин будто не услышал его замечания, он спросил спокойно, даже доброжелательно, глядя в широко открытые глаза Соловейчика:

— Расскажи, что у вас там вышло.

Соловейчик пошевелил губами, даже открыл было рот и тут же плотно сомкнул челюсти, насупился.

— Самое безобидное оно, начало-то, было, — опять вступил в разговор Федор. — Сидели мы в тени под кусточком и трепались… О разном… Потом Стригаленок и сказанул…

— Не надо, я сам! — Теперь Соловейчик смотрел прямо в глаза Каргина, смотрел с отчаянной решимостью. — Он сказал… Он сказал, что я не доверяю маме, потому и рвусь домой.

— Не доверяешь? Своей матери?.. Да какие у Стригаленка основания на то есть, чтобы обвинять ее в измене Родине? — изумился и возмутился Каргин.

— Он в том смысле «не доверяю» сказал, что… Он сказал, что я вру, будто она парализованная, а на самом деле боюсь, как бы к моему возвращению у меня не появился брат. Рыжий! В того Ганса, что при мне к соседке хаживал!

— После этих слов Серега и врезал ему, — поставил точку Юрка.

Какое-то время в землянке царила тишина. Тяжелая, будто предгрозовая. Сокрушил ее Каргин. Он подошел к Соловейчику и сказал, подталкивая его к выходу из землянки:

— Ты, Сергей, иди, занимайся своим делом, иди… А со Стригаленком я лично поговорю.

Таким многообещающим тоном были сказаны последние слова, что, переглянувшись, Юрка, Федор и дежурный по роте поспешили откозырять.

— Может, забрать этого Стригаленка от тебя, куда-то в другое место определить? — предложил начальник штаба бригады, застегивая планшетку, куда уже спрятал обе карты.

Конечно, любому начальнику очень желательно побыстрее и полегче избавиться от дряни, обнаруженной в коллективе. Мелькнуло подобное желание и у Каргина. Однако он сумел подавить его и ответил с легкой грустью:

— Нет, Стригаленка я пока никому не отдам. Для его же пользы, для пользы общего дела пока не отдам… Знаешь, что он мне скажет, когда песочить его стану? — Каргин дурашливо вытянулся и сказал, глядя прямо в глаза Пилипчуку: — «Виноват, товарищ командир. Хотел пошутить, а вышло…» Нет, пока не отдам. У нас он выпрямится или… А за главное ты не переживай: ходоки мы хорошие, да и времени в запасе достаточно, так что точно на позиции будем.

Петру снилось, будто он лежит дома на полатях, а мать, отстряпавшись, почему-то одна сидит за столом, уставленным едой, и грустно смотрит на окно, завешенное одеялом. Ее неподвижность и то, что она смотрела на окно, завешенное одеялом, волновали Петра, он пытался встать и не смог: кто-то большой и сильный прижимал к полатям. Тогда он рванулся отчаянно, готовый насмерть бороться с неведомой силой, пытавшейся сковать его.

— И чего ты бесишься? — услышал он голос Мыколы Сапуна, услышал явственно, совсем рядом, и понял, что и мать, и стол, уставленный едой, — все это лишь приснилось. А Мыкола продолжал гундосить: — Бужу тебя, бужу — не шевельнешься, будто помер, хотя и посапываешь носом. А потом вдруг так рванулся, что башкой своей лицо мне чуть не раскровянил.

Петро проснулся уже окончательно, он уже вспомнил, зачем они с Мыколой пришли в эти края и как, найдя вместо Слепышей лишь пожарище, убежали в лес, сидели там и спорили о том, как им следует поступить теперь. Петро тогда прямо заявил, что надо возвращаться к Григорию, считал, что предложение его — единственно разумное, поэтому очень удивился, когда Мыкола возразил, помотав головой:

— Не в моих правилах, пообещав, с половины пути вертаться.

— А что мы с тобой сейчас сделать можем, что? — стоял на своем Петро. — Или ты знаешь, где искать Василия Ивановича теперь?

— Кого искать? Как ты его назвал? — моментально вцепился Мыкола, какое-то время помолчал в ожидании ответа, а потом заговорил, будто продолжая думать: — У одного человека — два имени… Выходит… Тут и ребенку малому должно быть ясно, что из этого вытекает… Может, в Степанково след его нащупается?.. Кем он, говоришь, у вас в деревне был?

Кем Василий Иванович был в Слепышах — об этом Петро словом не обмолвился, об этом Григорий упомянул, когда задание давал. Поэтому Петро промолчал. А Мыкола, похоже, и не ждал ответа, он вел свои рассуждения:

— Если он одновременно был старшим полицейским и старостой деревни, то и следы его около полицаев искать надо… Вместе в Степанково пойдем или как? — спросил тогда Мыкола и сам себе ответил: — Нет, одному мне будет спокойнее. Вдруг ты на знакомого там нарвешься?

Он снова исчез на весь долгий летний день, а Петро отсиживался в лесу. И нисколечко не боялся: почему-то верил, что Мыкола на подлость не способен.

Вернулся Мыкола только перед самым заходом солнца. Выложил из карманов семь картофелин, краюху черствого хлеба и лишь тогда сказал:

— Большой, по теперешним временам — огромной, шишкой он стал. В начальниках всей полиции ходит!.. До него пробиваться я не осмелился, но его чернобровку уловил, наказал ей, чтобы доложила ему обо мне. Так что завтра на свиданку с ним самим пойду.

Они, прижавшись друг к другу, скоротали ночь, а на рассвете Мыкола опять ушел в Степанково. И вот только сейчас вернулся. Через пять суток вернулся.

Как и в тот раз, Мыкола выгрузил из карманов несколько картофелин и сказал, очищая одну из них:

— Подстрелили его.

Василия Ивановича подстрелили? Да кто осмелился поднять на него руку?

Словно разгадав его мысли, Мыкола ответил:

— Многие ли знают, кто он такой? Для народа — он вражина клятый, вот и подстрелили… Поди, жалеют, что не до смерти.

— И здорово его? — пересилив растерянность, спросил Петро.

— Разное люди болтают, — пожал плечами Мыкола.

Молча расправились с картошкой, посидели, прислушиваясь к шорохам ночи. Первым опять заговорил Мыкола:

— Завтра вместе в Степанково пойдем. Надо наверняка моментом пользоваться, пока они сняли оцепление.

— Какое оцепление? — насторожился Петро.

— А с чего я пять суток пропадал? Все дороги, все тропочки вокруг Степанкова гады заставами перекрыли!.. Может, повезет и наскочим на нее…

— На Нюську?

— Нет, на мадам Нюсю, — поправил его Мыкола. — Тебя она знает, с тобой-то, может, и поговорит. А мне, человеку ей неизвестному, после той стрельбы одному и приближаться к ней никак нельзя: шумнет, и оборвется моя дороженька жизни!

Только несколько дней Петро пробыл вместе с Мыколой, ничего особенного за это время вроде бы и не произошло, но почему-то полностью признал в нем старшего над собой. Вот и сейчас, хотя очень хотелось спросить, а что ему, Петру, говорить надо будет, если с Нюськой встретится, он промолчал, веря, что Мыкола, когда все продумает, обязательно и подробно проинструктирует.

Когда солнце уже приподнялось над деревьями, Мыкола тихо сказал, будто скомандовал:

— Самое время, пошли.

Серединой дороги, не пытаясь укрыться от чьих-либо глаз, вошли они в Степанково. Петро сразу же заметил, что оно совсем не похоже на то, каким он знал его еще год назад. И дома те же, и люди одеты так же, но все равно не то. Будто что-то большое украдено у солнца, сверкающего на голубом небе, и у людей, среди которых Петро ни одного такого не увидел, чтобы шел спокойно, гордо, как раньше хаживали: все спешили куда-то; чувствовалось, каждый старался как можно меньше быть на виду у других.

— Вот они, его хоромы, — тихо сказал Мыкола, чуть сжимая локоть Петра.

Дом как дом. Рядом стояли такие же. Но у калитки этого неторопливо прохаживался полицай. С карабином за спиной. Да еще на крыльце сидел тот краснорожий, который раньше в Слепышах появлялся обязательно с прежним начальником полиции. Когда Демшу смерти предали. И во всех прочих подобных случаях.

Они уже почти миновали дом, и вдруг на крыльцо вышла Нюська. Она осунулась, побледнела, но, как показалось Петру, стала еще красивее. Она что-то сказала краснорожему, и тот сразу же развалисто зашагал куда-то.