– Он предлагает мне работу, – объяснила Вера. – Спрашивает, что ты можешь делать.

– Скажи, что я медкурсы заканчивала, – волнуясь, заговорила Надя. – И в больнице работала… Могу и сейчас там работать, если надо. Что угодно, Вер, только не в Германию!..

– У Нади есть начальное медицинское образование… – перевела Вера. – Она могла бы…

– Вот что, дорогие фрау, – решительно прервал её Генрих, – я приглашаю вас обеих отобедать со мной. Заодно обо всём и поговорим.

Он перевёл взгляд на узелки, которые они держали в руках, и снова улыбнулся.

– Надеюсь, я не очень нарушаю ваши планы, – лукаво произнёс он.

Вера в замешательстве оглянулась на Надю.

– Что он сказал? – беспомощно спросила та.

– Обедать с ним приглашает… Чего решаем? А?

Вера вопросительно подняла брови. Она искренно не знала, как поступить. Отказаться от приглашения немца означало лишить Надю, может быть, единственного шанса остаться в Дарьине.

– Езжай сама, я не поеду, – покачала головой Надя. – Я всё равно ничего не понимаю, что вы говорите.

– Нет уж, поедем вместе, – решила Вера. – Деваться всё равно некуда.

Она повернулась к Генриху, посмотрела ему прямо в глаза:

– Мы согласны, спасибо за приглашение.

Он вежливо поклонился, подошёл к машине, галантно распахнул дверцу. Вера твёрдо подхватила подругу под руку, и они вместе сели на пахнущее хорошей кожей сиденье.

Генрих разместился впереди, и машина уехала.

Ветер пронёсся по пустой лесной опушке, прикрывая сухой листвой тёмные, быстро высыхающие пятна крови.

В окно машины Петер Бруннер с усмешкой поглядывал на притихший посёлок. Он вполне мог гордиться собой. Отправка дарьинских молодух в Германию под его надзором прошла почти безупречно. Были, конечно, и крики, и вопли, и слёзы, но в целом никаких особых инцидентов не произошло. Потому что он всё организовал как надо.

Петер достал сигарету, прикурил и с удовольствием затянулся. Главное, сразу показать этим олухам, что такое настоящая дисциплина. Тогда и впредь с ними не будет никаких проблем. Что же касается охраны посёлка, то герр Штольц может быть спокоен на этот счёт. Он так организует охрану, что пресловутые партизаны, о которых столько стали говорить в последние дни, сюда даже не сунутся. А если сунутся, то уж он, Петер Бруннер, постарается их встретить как следует.

Дарьино теперь опустело окончательно. Застыло, замерло, замкнулось в безмолвном горе. Люди затаились в своих домах, старались высовываться оттуда как можно реже. Старики да старухи появлялись за околицей теперь только по необходимости, стремились поскорее вернуться обратно, в спасительные, как им мнилось, стены. По улицам расхаживали в основном солдаты, да ещё периодически мелькала небольшая группа щеголявших новой формой полицаев.

К удивлению Нади, дарьинская больница, каждую пядь которой она знала превосходно, поскольку когда-то проработала там почти год, в считаные дни изменилась почти неузнаваемо. Она подумала, что так бывает, когда человек наденет новый костюм или форму. Он не только выглядит по-другому, но и ходить, держаться начинает совсем иначе, поскольку ощущает себя теперь другим.

Поселковая больница в одночасье превратилась в немецкий военный госпиталь с жёсткой армейской дисциплиной. Из прежнего персонала были оставлены немногие, только самые необходимые.

Надю по распоряжению коменданта зачислили в медсёстры, поставили на довольствие, даже зарплату определили. С Верой она теперь виделась редко, обе оказались сильно заняты, встречаться удавалось урывками. Краткие эти встречи не приносили никакого успокоения, обрывочные сведения, которыми они обменивались, только усиливали тревогу. Непонятно было, что происходит с их страной, что будет с ней дальше, возьмут ли немцы Москву и Ленинград…

Сегодня, на вторую неделю Надиной работы, в половине первого весь персонал срочно собрали внизу, в приёмном покое. Было объявлено, что главный врач госпиталя, герр оберартц Вернер Штефнер, выступит с сообщением. В принципе, ничего необычного в этом не было, главврач проводил подобные собрания почти через день.

Оберартц Штефнер был строгий поджарый мужчина лет сорока пяти, в золочёных очках на сухом лице. Говорил он, помахивая рукой, короткими отрывистыми фразами, будто рубил их на куски. Рядом с ним стоял тот же маленький переводчик с серым лицом, Надя уже знала, что его зовут Клаус.

– Господин Штефнер заявил, – невыразительным голосом бубнил Клаус, – что он не потерпит никакой безалаберности в своём госпитале. Вчера во время операции медсестра Антонова замешкалась, передавая шприц, господину Штефнеру пришлось ждать. Это совершенно недопустимо. Сегодня утром во время обхода в третьей палате была замечена пыль на подоконнике. Виновные в нарушениях – медсестра Антонова и санитарка Фролова лишаются зарплаты в этом месяце…

– Русских на всю больницу всего ничего, так чуть что, всё на нас и валят, – проворчала стоявшая рядом с Надей санитарка Фролова, она же баба Луша, пожилая нянечка, работающая здесь уже лет пятнадцать, с самого открытия. – Чтоб они подавились, сволочи, со своей зарплатой проклятой!

– Молчи, баба Луша! – испугалась Надя. – Ты что?!. Хуже будет!

– Мы ждём новый транспорт с ранеными, – всё так же коротко произнёс тем временем Вернер Штефнер. – Он ожидается в три часа. Должны прибыть тридцать восемь человек. Собрание окончено.

– Можете разойтись по своим рабочим местам, – перевёл Клаус. – Будьте готовы встречать раненых в три часа.

Все, кто был на собрании, – доктора, медсёстры, санитары – начали быстро расходиться.

– Ничего, баба Луша, – шепнула напоследок Надя. – Мы выдержим. Мы дождёмся. Это не может быть долго!..

– Господи, знать бы сколько ждать… – вздохнула нянечка.

Они расстались. Баба Луша отправилась в конец покоя, в уборную, за тряпками и ведром, а Надя поднялась к себе, в хирургическое, на второй этаж.

В коридоре её окликнул Сергей Петрович Астахов, единственный русский доктор, работавший в госпитале.

– Надя, вторая палата, третья койка, надо срочно перевязку сделать. Хофман, кажется. Прямо сейчас.

– Хорошо, Сергей Петрович, бегу.

Всё что просил Астахов, Надя выполняла немедленно и с особенным вниманием. Она помнила его ещё в прежние годы, относилась к нему с большим доверием.

Он был первый, к кому она всегда обращалась, будь то безумная тётка Анисья или, как в последний раз, её собственные проблемы с беременностью. Но, к сожалению, несмотря на все свои знания и опыт, ничем помочь он ей тогда так и не сумел.

Всякий раз, когда Вера подходила к хорошо знакомому зданию конторы, которое теперь занимала комендатура, сердце её сжималось. Хотя она работала здесь уже полмесяца, но всё же никак не могла привыкнуть к режущим глаз надписям на немецком языке, к тому, что в кабинете председателя, там, где должен был бы находиться Коля Антонов, теперь расположился Генрих Штольц.

В этот день Вера только успела войти, сесть за свой стол и заправить чистый лист в новенькую пишущую машинку «Ундервуд», как дверь в кабинет коменданта открылась и на пороге появился Петер Бруннер.

– Фрау Вера, герр комендант почтительно просит вас зайти! – с плохо скрытой насмешкой произнёс он.

Вера пропустила мимо ушей эту вызывающую интонацию.

– Спасибо, Петер, – спокойно сказала она.

Адъютант по-прежнему стоял у открытого кабинета, ждал, высокомерно задрав свой острый, птичий нос. Вера неспешно встала, пересекла комнату, вошла внутрь, почти коснувшись его.

Петер Бруннер, холодно улыбаясь, тщательно закрыл за ней дверь.

Герр комендант находился за письменным столом, что-то писал. Он тут же встал ей навстречу, любезно предложил присесть.

Вера опустилась в мягкое старое кожаное кресло, в котором сидела десятки раз. Кресло приветствовало её знакомым скрипом ослабших пружин. С недавних пор ей нравился этот звук.