С металлическим скрежетом распахнулись длинные люки по бортам гигантских пришельцев, словно лепестки распускающегося цветка. Люки ударились о землю и зарылись в бетон, расщепляя камни и погребая под собой визжащих культистов. Люки стали трапами, и по ним вниз устремилась армия — отряд за отрядом закованных в броню воинов, расчищавших дорогу болтерами, мелтаганами, плазменными винтовками и реактивными гранатометами. В их рядах шагали могучие дредноуты, которые хватали культистов когтистыми клешнями и отшвыривали прочь, как ненужное тряпье. На ходу дредноуты извергали огонь, испепеляя адептов Хаоса, — плоть фанатиков под доспехами вскипала, превращая их в черные растрескавшиеся статуи.

А над их головами бомбардировщики обрушивали свой смертоносный груз на пятно скверны, которым прислужники Хаоса изуродовали лик планеты. Когда бомбы взрывались, пламя разрывов освещало нечто огромное и чудовищное, бьющееся в последней агонии. Истошно завывая, оно погружалось под пластобетон, словно тонуло в глубинах озера. Ракеты вбили его в землю — и вскоре почерневшая площадка вновь стала твердой, а пятно превратилось в обычную воронку из обугленной почвы и камня. Проклятие было снято прежде, чем вступило в силу.

Мальчик стоял, сжимая в руках забытый болтерный пистолет. Он смотрел на бушующий огненный шторм — картину, подходящую для конца света. Он чувствовал, как бомбовые разрывы толчками отзываются в его легких, как потрескивают от жара волосы на его голове, — но ему было не до того. В глазах мальчика блестели слезы. Он видел гибель тех, кто разорил его дом, и в мозгу его билась одна-единственная мысль.

Мальчик смотрел на массивные, устрашающие фигуры приближавшихся космодесантников и думал: «Это я. Это то, чем я хочу быть».

Так Темные Охотники ордена Адептус Астартес вернулись на планету Перрекен, чтобы спасти мир и вернуть останки одного из братьев.

ИСПЫТАНИЕ ВОИНОВ-БОГОМОЛОВ[9]

Во мраке висела тонкая световая дымка, отчего сводчатая комната казалась наполненной призрачной и недоброй жизнью. В полутьме плясали пылинки, смешивая тени и интерференционные полосы. С вершины купола падал единственный сноп света, целя точно в вырезанного на палубе золотого имперского орла. В сиянии этого столпа истины остальная часть зала меркла, растворялась в густых тенях, скопившихся по краям очерченного стенами круга. В тенях чудились очертания суровых лиц. Глаза магистра ордена Неотеры, стоявшего между крыльями двуглавого орла и словно замурованного в световую колонну, горели непреклонной решимостью и неверием. Как могло дойти до такого?

Осанка магистра, невзирая на унижение, оставалась горделивой. Неотера смотрел прямо вперед, не показывая вида, что прислушивается к обвинительному шепотку, проносящемуся по темным закоулкам Совета Правосудия. Стоя в луче света, придававшего его доспехам блеск отполированного изумруда, он не видел лиц призрачных судей. Но все равно магистр их узнал. Они не могли изменить голоса, да и не пытались. Это был суд чести, и темнота служила не для того, чтобы скрыть от магистра участников судилища, а скорее для того, чтобы помочь ему самому спрятать свой стыд. Неважно, кем были они, — важно, кем был он и что он сделал.

На магистре ордена Воинов-Богомолов не было оков — никто не опасался, что он попытается ускользнуть от судьбы. Шлем Неотера держал под мышкой, так что его длинные черные волосы свободно рассыпались по плечам. Узоры затейливых татуировок обвивали его шею, а бледно-голубые глаза магистра в луче света мерцали аквамарином. На боку Неотеры висел Метасомата — почитаемый, искусно изогнутый клинок, известный в Регионах Религиоза как Яд Тамула. Меч, казалось, чуть подрагивал, переняв напряжение и жесткий самоконтроль своего хозяина, чьи пальцы замерли всего в нескольких миллиметрах от рукоятки. Среди преданий Легиона Богомола лишь сага Маэтра «Основание Богомолов» могла сравниться с величием «Очищения Мордрианы». Легенда гласила, что Неотера очистил джунгли наводненного захватчиками родного мира так, как делали это прежде: без доспехов, лишь с мечом за спиной и верой в сердце.

Члены Совета были хорошо знакомы с магистром и признавали в нем Астартес несравненной чести. Им ни к чему было опасаться его смертоносного клинка или прославленного мастерства в бою на мечах. Многие сражались на его стороне в предыдущих кампаниях, и не один из них был обязан ему жизнью. Автопушки, встроенные в стены как мера предосторожности против преступников, буйных убийц или безумцев, были деактивированы. И все же, несмотря на все это, великий Неотера стоял сейчас перед судьями как пленник. Они могли видеть его взгляд, устремленный прямо вперед, твердый и непоколебимый. Магистр не пытался оскорбить судей своим вниманием, пока ожидал их приговора по обвинениям в измене и бунте. Он ждал, уже готовый умереть по их слову и вынести свой позор на суд самого Императора, готовый искупить грехи своих боевых братьев в очистительном огне. Никто другой не понесет наказания за его преступления.

— Вам нечего сказать, магистр Неотера?

— Неужели вы ничего не скажете?

Безликие голоса, доносящиеся из теней, были суровы, однако Неотера уловил звучавшее в них сочувствие. Он знал, что многие из Совета хотели бы понять то, что он совершил. Они желали, чтобы подсудимый объяснился, — как будто объяснение могло хоть что-то изменить. В Совете были и те, кто некогда звал его братом, кто последовал бы за ним даже в глубины Мальстрима, неся праведный гнев Императора в самое сердце Хаоса. Они видели, как ядовитое лезвие Метасоматы рассекает мрак миров, потерявшихся на кромке Мальстрима. Они хотели бы верить, что у его падения есть причина: что его сломила некая необоримая магия, что он уже не тот космодесантник, каким был прежде. Они желали обрести в его объяснении часть былого Неотеры — человека или легенды о нем, которую можно было бы сохранить для архивов или хотя бы для их собственного душевного равновесия. Но их сострадание обесценивал страх — страх, что такого объяснения не существует, что другие поддадутся искушению и сделают тот же выбор, какой сделал он. Они боялись, что с Неотерой ничего, в сущности, не произошло. Что на его месте мог бы оказаться любой из них.

Страх ведет к отрицанию. А отрицание вызвало гнев, прозвучавший в их словах:

— Ты насмехаешься над Советом, Воин-Богомол?

— Ты считаешь, что мы недостойны твоих речей?

— Неужели даже сейчас ты осмеливаешься презирать нас?

Голоса и мысли кружились вокруг него, испытывая его гордость, соблазняя нарушить молчание и вступить в спор. Следователи-псайкеры вторглись в его разум, вызывая головокружение и тошноту. Душа Неотеры возопила в гневе и ужасе, требуя, чтобы он обрушил негодование на своих обвинителей, и одновременно умоляя их прекратить расспросы и просто вынести приговор. Ему нечего было им сказать. Слова не могли ничего исправить.

Своим молчанием магистр не пытался еще больше оскорбить это благородное, окутанное сумраком собрание. Он также не хотел, чтобы его втянули в спор. Его преступления были выставлены на всеобщее обозрение; он ничего не отрицал. Он не собирался ухудшать и без того скверное положение своих боевых братьев или подвергать испытанию честь Воинов-Богомолов, ввязавшись в никчемную перепалку. Неотера — Адептус Астартес, один из избранных слуг Императора, так что дешевые словесные игры рабов, арбитров и инквизиторов были не для него. История сурово осудит его за сегодняшнее молчание, но никто не мог осудить магистра строже, чем он сам. История волновала его меньше всего. Неотера оставил всякую надежду на благополучный исход: он предпринял шаги, после которых нет возврата, и не опозорит свое имя попытками вымолить прощение. Он принял свое проклятие, так что осуждение этого благородного собрания его не пугало. Когда падение началось, впереди остаются лишь пламя и меч.