Я совсем отошла. Встаю, снимаю шляпку и на цыпочках направляюсь к вешалке. По дороге цепляюсь за край стола. Оборачиваюсь — и столбенею: на столе лежит старый полушубок Руслана, присланный на днях по почте. Полушубок на столе?! Надо же… Хочу его поднять, не поддаётся. Что за чертовщина? Осторожно разворачиваю: чугун с горячим картофелем в мундире!

Руслан сварил! Как же этому не радоваться? Ещё накрыл, чтобы не остыло. Какая забота, предупредительность! У меня появляются два противоречивых желания: первое — отлупить малого, как Сидорову козу, второе — прижать его крепко-крепко к груди и целовать, целовать, как Софья Михайловна своего Павлушу…

Ем и пишу письмо Трофиму Иларионовичу, так как сгораю от нетерпения поделиться с ним своим настроением. Пишу о том, что у его сына всё чаще и чаще стало проявляться чувство долга, чувство преданности и потребность отвечать на добро добром. В нём происходит, как в подобных случаях говорят, духовное очищение…

Утром за завтраком завожу разговор об Одессе.

— Слыхал, что с грузинскими ребятами дружим? — обращаюсь к Руслану, следя за тем, как он тонкими ломтями нарезает хлеб. — Так вот, в следующее лето собираемся к ним в гости. Морем, конечно: Одесса — Батуми. Поедешь?

Ироническая улыбка. Неужели догадывается, что я откуда-то знаю о его расспросах?

— Так что? Поедешь с нами или не поедешь?

Руслан упорно хранит молчание.

Где мне найти такое слово, чтобы заставить этого противного мальчишку заговорить? Хотя бы шевельнулся!..

— Вы не очень любезны, сеньор…

— Ла-а-а-дно, — протягивает он неохотно. — Поеду, раз надо.

— Обойдёмся как-нибудь без жертв, — парирую и после небольшой паузы добавляю разочарованно. — До сих пор я думала, что ты любишь море.

Я знала, Руслан за свою короткую жизнь уже успел побывать чуть ли не на всех морях. Его родные грелись на солнышке, а он, стоя по щиколотки о иоде (дальше бабушка ему не разрешала), индол лишь далёкий горизонт, где медленно, едва заметно двигались крохотные, будто вырезанные из картона, кораблики. Сколько раз он уходил с ними в открытые водные пустыни! Он был и капитаном, и гарпунёром, и сигнальщиком, и радистом. Но именно в эти счастливые блаженные минуты слышался крик: «Хватит! Выходи, простудишься!» «Ух и злился же я, Галя!» — признавался Руслан, сжимая кулаки.

— Перед ней извинюсь, — объявляет неожиданно мальчик.

— Не «перед ней», а «перед Оксаной Ивановной», — делаю ему строгое замечание. — И неплохо было бы в присутствии всего класса.

Он мнётся, переступает с ноги на ногу.

— Что, храбр трус за печью? Кстати, о гоноре. На днях Павел Власович в разговоре с одним учителем немного погорячился, наговорил всячины. Опомнился, пришёл в учительскую и тут же при всех извинился… Вот так!

Руслан, не подымая головы, как никогда шумно сопит. Терплю, замечания не делаю. Напротив, радуюсь: он извинится перед Кулик, притом публично! Долго будет сопеть и перед тем, как произнесёт слова извинения, и после, за партой. Ещё бы, он так не любит свою учительницу! Какую непростительную ошибку я совершила, боясь обидеть Оксану! В четвёртом «Б» Руслан вёл бы себя совершенно иначе. Теперь уже поздно…

Выражение его лица вдруг становится мягким, озабоченным.

— Галка, а… пенёнзы? — задаёт он вопрос, прикрывая за собой калитку. — Для поездки где пенёнзы взять?

«Пенёнзы» — слово из лексикона нашего прораба», — отмечаю про себя и торжествую: деловой» трезвый вопрос! Мой сорванец теперь знает счёт деньгам! Он, фактически он ведёт наше домашнее хозяйство. Бегает и магазин, знает, какие продукты у нас есть, каких не хватает и что нам не по карману. Я воспитываю в нём не жадность, а бережливость к трудовой копейке, учу его понимать, что есть безрассудные траты.

Не балую его деликатесами, в таблицу витаминов не заглядываю, а каким стал! Мордашка округлилась, рёбрышки скрылись, в рост пошёл, как колос после обильного дождя.

— Деньги — не твоя забота, Руслан, — говорю. — Колхоз даст, заработаем.

У входа в школу Руслан неожиданно останавливается, размашисто ударяет себя в грудь и бросает:

— Не люблю трепачей. А «Чижик» — трепло первого класса.

Я так ошарашена этим, что не нахожу слов для возражения. Маленький Багмут догадался, зачем я завела разговор о поездке морем, но отмалчивался. А в грудь, обезьянка, ударил себя точно так, как наш прораб. Тот тоже, когда чем-то недоволен, колотит себя в грудь…

Отправляемся в лес. Руслан в восторге, хотя сейчас он и так не оторван от живой природы. Она начинается уже у крыльца. Несколько вишен, кустики крыжовника, огород, по которому бегают куры, петух. Руслан, как бы ни был занят, не забывает накормить хохлаток. Варит для них картофель, размачивает засохшие куски хлеба.

Лес от нас всё же далековато, по ту сторону железной дороги. Небо тёмное, в нём ещё не угасли звёзды, а мы с Русланом уже в пути.

Мой подопечный уже знаком с окрестностями Сулумиевки — полями, оврагами, балками. Он знает, где зеленеют молоденькие, колыхающиеся на ветру дубки, в каком месте тянутся к небу нежные стройные берёзки, где без устали журчит ручей Сулумиевка. А теперь мы идём в лес за грибами.

Плечи Руслана оттягивает рюкзак с продуктами и книгами. Я же несу отцовскую корзину из жёстких вербовых прутьев с откидной крышкой. Как я её ни мыла, а серебристо-зелёный след плесени всё же остался.

— Эта корзина мне памятна, — говорю Руслану и объясняю почему: — Отец привёз в ней мои тёплые вещи, когда я сбежала из дому в одном платье.

— Сбежала?! — останавливается Руслан озадаченный. — Ты же говорила, что твой папа был хороший.

— Очень, — подтверждаю. — Чего не скажешь о мачехе. Она на всё и на всех волком глядела. Ты ей добром — она тебе колом. А вот с её сыном Алёшей мы дружили. Теперь он на Дальнем Востоке, капитан дальнего плавания.

Руслан, скользнув глазами по моему лицу, опускает голову. С минуту молчит, затем:

— Галка, скажи, правда, что мачехи злющие-презлющие?

«У него будет мачеха, и он уже к этому готовится, — думаю. — Что же ему ответить?»

— Мачеха безусловно не родная мать, но для доброй женщины и чужие дети — свои, родные.

Он взвешивает мои слова, долго думает.

— А почему ты насовсем уехала из Тумановки? Жила бы в другом доме. Отец рядом, увидеть можно, когда захочется.

— Так я было и сделала, однако пришлось расстаться. С директором школы, где работала после окончания сельскохозяйственного техникума, не поладила. Ну и тип же был, пропади он пропадом, этот Пересада!

От ученика, считаю, не следует скрывать и теневых сторон наших будней, чтобы он, сам столкнувшись с ними, не ударился в «старческую умудрённость». Поэтому рассказываю Руслану о директоре Пересаде:

— Меня уволил «по собственному желанию» человек, который сел не в свои сани, хотя по образованию был педагогом. На одном педсовете я сказала ему напрямик то, что думаю о нём. Что после этого было — кошмар! Я ведь уязвила его начальственное самолюбие, да как!

— Что же ты сказала? — интересуется Руслан.

— Поскольку он закончил ещё и юридический, то посоветовала лучше заниматься криминалистикой. «Трудно, — сказала я, — Борис Михайлович, читать мораль старшему, однако кривить душой не умею. Всех в чём-то подозреваете, всем подыскиваете «состав преступления», подбираете пунктики, параграфы, статьи».

Перевожу дыхание, тяжело вспоминать.

— Короче, посеяла ячмень — взошло просо, — продолжаю. — Он меня замучил придирками, не ко двору пришлась. Вызовет, бывало, к себе в кабинет и — давай приструнивать, запугивать, дескать, добьётся, чтобы меня из сельскохозяйственной академии выгнали… Характерная деталь: у стола его, кроме собственного стула этого деятеля, другого не было. Так что посетителю приходилось выслушивать длинные, скучные наставления стоя. Словом, мне довелось перебазироваться в другие широты.