Напряжённое ожидание. Рота ждёт, когда осядет пыль, рассеется дым.

— Целёхонька! — восклицает кто-то из бойцов.

Да, кастрюля цела. Только теперь уже стоит на одном месте.

Напряжённое ожидание. Рота ждёт, когда осядет пыль.

Мелькают секунды. Тронулась. Правда, теперь продвигается вперёд медленными, слабыми рывками.

— Человек, — первым замечает младший лейтенант Пекура. Через минуту: — Пацан! Убьют его фашисты, убьют!..

— Товарищ младший лейтенант, разрешите. Я белочкой шмыг, шмыг, — предлагает кто-то.

— Нельзя. Нас здесь нет, ясно?

— Ясно, товарищ младший лейтенант!

— Камыш горит, а мы не выходим — значит в болоте никого нет, — поясняет командир роты.

Был бы он, Пекура, один, то немедленно бросился бы на выручку мальчишке, но поставить на карту жизнь шестидесяти двух подчинённых он не имеет права. В кастрюле, вероятно, что-то съестное. Было бы очень кстати. Ребята уже начали потихоньку жевать камыш. И надо подать малышу сигнал, чтобы не лез сюда: для него опасно и роту демаскирует.

Младший лейтенант подходит к самому краю болота, раздвигает рукой сухие стебли и осторожно просовывает голову. Расчёт у него простой: если пацан его заметит, то он, Пекура, жестом прикажет немедленно убраться.

Между тем кастрюля, ярко выделяясь на фоне пожелтевшей травы, продолжает свой путь по отлогому, спускающемуся к болоту бугру.

Густой орешник остался позади, впереди — ничем не прикрытый луг. Головы мальчика не видно. Белеют лишь его ноги…

Младший лейтенант начинает размахивать руками, мысленно отдаёт одну команду за другой: «Назад! Бросай кастрюлю! Приказываю! Назад, убьют!»

Мальчик не замечает сигналов. Вот он уже достиг середины луга, где чернеют ямы и разбросанные вокруг них комья бурой земли.

— В воронку, в воронку! — слышит Пекура тревожный шёпот.

Оглядывается: сержант Ловченко. Он нервно теребит свои длинные усы.

Справа слышится выстрел пушки. Осколочный снаряд летит низко с мягким шуршанием, словно по земле тянут дерево с листьями. Мальчик, взмахнув руками, вскрикивает. Вслед за этим начинается беглый артиллерийский налёт.

— Сволочи! — восклицает санинструктор. — Нельзя же… Разрешите…

— Только не отсюда. Оттуда, — указывает Пекура пальцем в сторону, где дымится камыш. — Ясно? Выполняйте.

Кастрюля уже не синяя, а чёрная — от копоти, грязи. Поодаль от неё лежит сорванная взрывной волной крышка. А мальчик, после того, как вскрикнул, больше не подаёт признаков жизни. Неужели погиб?

Проходит несколько минут. Жив! Подымает голову, оглядывается. Лицо в крови — не различить ни глаз, ни носа. Триста метров, всего триста метров. Кастрюля вертится на одном месте. Вцепившиеся в неё пальцы размыкаются… Где Ловченко, куда он запропастился?

Младший лейтенант делает рывок вперёд, бросается через луг напрямик. Стрекочет вражеский пулемёт, свистят пули, разрывается снаряд. К воронке! Она не раз выручала его, Пекуру.

Мальчик лежит неподвижно на боку. Командир роты берёт его на руки, бежит с ним к воронке. Всё! Теперь они вне опасности: сюда снаряд вторично не угодит, пулемётная очередь не заденет. У юного храбреца жуткий вид, лицо его изуродовано. Пекура достаёт из кармана индивидуальный пакет, дёргает нитку.

— Сейчас, товарищ младший лейтенант! Санинструктор!

— Парень, как звать прикажешь? — рассматривая сочащиеся раны, обращается к мальчишке с деланной весёлостью Ловченко.

Мальчик, едва шевеля губами, называет своё имя, фамилию.

— В кастрюле что?

— Картошка, — отвечает, превозмогая боль, паренёк. — Для вас… Фрицы по радио орали, что голодаете. Не сдавайтесь, не надо…

— Сдаваться? — удивлён санинструктор. — За кого нас принимаешь? Товарищ младший лейтенант, вы слышите? Сда-вать-ся, ха!

— Никогда, — заверяет Пекура. И вздрагивает: у мальчика раздроблено и колено.

— Ловченко, останетесь здесь до вечера, ясно? — приказывает младший лейтенант, выбираясь из воронки.

Ночью после длительного боя разрозненные подразделения майора Козлова соединились и вышли из окружения.

— В ту ночь Васю, — мне всё-таки кажется, что его именно так звали, — отправили вместе с другими ранеными прямо на санитарную летучку, — заканчивает свой рассказ Анатолий Владимирович.

«Мальчику, — думаю, — в военном госпитале сделали операцию, подлечили и отправили в детдом. А поступок его прекрасный! Вася не прикрыл своим телом амбразуру, не взорвал мост, не пустил под откос состав с оккупантами, но то, что он сделал по велению своего юного сердца, — настоящий подвиг!»

— Товарищи! Послушайте, товарищи, — не то испуганно, не то обрадованно восклицает Лариса Андреевна. — Наш агроном-то был ранен мальчишкой во время войны и он из Камышовки! К тому же его Василием… — Вася-то Вася, — качает головой Софья Михайловна, — но не Кусенко, а Куштенко…

Предо мной встаёт тихий Василий Лаврентьевич. Глубокий, давно зарубцевавшийся шрам вдоль всей щеки. Стоит, опираясь на палку с медным набалдашником, ногу одну тянет: не сгибается коленный сустав… Эту трость ему подарили на Урале товарищи-однокурсники. Вспоминаю и ответ Куштенко на мой осторожный вопрос, откуда у него такие увечья, если в войну он был ещё мальчишкой. Василий Лаврентьевич взмахнул рукой, стоит ли, мол, об этом… Затем, смеясь, сказал: «Детские шалости».

— Анатолий Владимирович, Лариса Андреевна права! — вскакиваю я, как ужаленная. — Это он! Головой ручаюсь, честное слово! Идёмте к нему! Он сейчас как раз в правлении, — выпаливаю одним залпом. — Василий Лаврентьевич скрывал всё это из своей исключительной скромности.

Не прошло и десяти минут, как состоялась встреча главных героев «Синей кастрюли».

Часть вторая

Я вас жду

Мне приснился кошмарный сон. Будто Трофим Иларионович пришёл с Аллой Климентьевной ко мне в гости. Весёлые, ликующие, с огромным букетом хризантем. Я от ужаса съёжилась, спрятала голову под одеяло, но слышала, чувствовала по их движениям и разговору, что они рассматривают моё более чем скромное жилище.

— Здесь живёт наш Руслан? — спросила встревоженно Алла Климентьевна и продекламировала: «Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно».

Я ещё больше съёжилась и, прижимая сердце рукой, чтобы не выпорхнуло, подумала: «Бред! Она ведь погибла!»

— Ничего страшного, милая, — утешает профессор жену. — Галина Платоновна через годик будет жить в отличной квартире. В Сулумиевке скоро начнут строить ещё один жилой дом для учителей. Проект утверждён, средства отпущены.

«Гляди, — думаю с удивлением, — он в курсе дела! Откуда?!»

— А где Руслан? — спрашивает Линева. — Его что-то не видно.

— Сбежал, — выпаливаю из-под одеяла.

— Сбе-е-жал?! — выкрикивает с испугом Алла Климентьевна, и я слышу, как она тяжело опускается на ужасно скрипящий стул. — Сбежал?

— В Одессу, — высовываю я голову наружу.

— В Одессу?! — удивлён теперь и Багмут. — Сомневаюсь, чтобы его поманили к себе Приморский бульвар, бронзовый памятник Пушкину… Может, известная лестница? — появляется в его синих глазах знакомое мне зоркое любопытство.

— Не знаю, — отзываюсь виновато и глухо, так глухо, что сама не слышу собственных слов.

— Вернётся, — успокаивает профессор жену. — Листья всегда поворачиваются к солнцу.

«Что он имеет в виду?» — задумываюсь.

Оставив на столе цветы, гости, не попрощавшись, уходят. Слышу скрип дверей. Просыпаюсь, вскакиваю, заглядываю за ширму — всё в порядке. Руслан спит.

Засовываю ноги в тапочки и — к окну. Глубокое безмолвие. Одна круглолицая луна бодрствует. Покачиваясь, она ныряет из тучи в тучу.

Сон… По утрам в учительской часто слышишь рассказы о снах. Кому приснилось, что ученик отказался отвечать, кому — скачущая по степи лошадь, кому — неспокойное море… Мне же почему-то никогда ничего не снится. И вдруг… Может, это со мной стряслось потому, что у меня сегодня открытый урок общей биологии в девятом «А»? Будет много учителей-биологов из других школ района, инспектор из районо, строгая, очень требовательная Лариса Андреевна…