Часть первая
Любить трудно
13 июня, воскресенье.
Узенький коридор вагона набит пассажирами, провожающими — яблоку негде упасть, но об этом я скорее догадываюсь, чем вижу. Я словно гляжу сквозь большое стекло, разбитое на мелкие кусочки. Всё думаю о поступке Оксаны: увидев меня, она кинулась к хвосту поезда. Большие чёрные очки скрыли выражение её лица, но мне нетрудно было его представить себе.
Чудачка! Добрая и… злопамятная. Эх, Оксана, Оксана, за что? За что? Я, наверное, тугодумка, поэтому испытываю унизительное чувство, чувство тревоги и замешательства… Ведь это просто ужасно!
Как я обрадовалась, когда узнала, что и Оксана едет в область тем же поездом, в том же вагоне! «Поговорим по душам, помиримся», — подумала я. Но увы!.. Направляюсь к купейному вагону, а она, увидев меня, шарахается к плацкартным.
Оксана, Оксана, в моих ушах второй месяц звучит твой сорванный, полный обиды и слёз голос: «Бессовестная выскочка, неблагодарная!»
С той минуты она перешла со мной на «вы»: «Галина Платоновна», «Товарищ Троян», «Не сможете ли объяснить?..»
— Здравствуйте.
— Здрав-ствуй-те, — отчеканивают по слогам, как солдаты на плацу, трое.
Место — нижнее. Хорошо! Попутчики — представители «сильного пола», двое из них совсем юные, наверное, выпускники школы, а может, и студенты-заочники первого курса. Один смуглый, другой белобрысый, вместе с тем капля в каплю походят друг на друга. Ростом, разрезом и цветом глаз, пухлыми девичьими губами, даже ямочками на щеках. Братья, наверное, близнецы. Третий пассажир, сидящий за столом, посолиднее. Лет тридцать ему, если не больше. Одет с иголочки — светлый в крупную клетку костюм, огромный полосатый галстук, белая рубашка с золотой россыпью крохотных теннисных ракеток. Нашенский — сельский он. Лицо обветренное, большие руки в трещинках, и чувствуется, что только особые обстоятельства могли загнать этого человека в парадное одеяние.
Тягостное молчание. Попутчики переглядываются, зачем-то рассматривают верхние полки, забиты свёрнутыми матрацами, выглядывают через полуоткрытую дверь в опустевший коридор. И все молча, как немые. Я тоже молчу…
Наконец поезд рванулся, покатил на север. Уплывают вокзал, роща, через которую добиралась сюда из Сулумиевки, петляющая в пшеничном поле дорожка с группками тёмных фигурок. Может, Оксана не села, отложила поездку? Ищу оранжевое платье с белыми разводами, светло-жёлтый зонт. Не нахожу. Чёрно-лиловая туча медленно, не торопясь, надвигается на наше село. Опять дождь? Хлеб вымокнет…
Поднимаю голову. Пассажир, сидевший за столиком, стоит.
— Хлопцы, перекур, — произносит он подчёркнуто громко. Грузноват для своих лет да ещё с брюшком.
Юноши послушно следуют за ним.
Только закрывается дверь, вмиг переодеваюсь. И вот я готова: в тоненьком шерстяном спортивном костюме, в белых кедах, на столике уже раскрыта моя «Голубая кладовка». Записав всё, о чём говорила выше, вновь задумываюсь над последним грубым, вызывающим поступком Оксаны Кулик. Б-р!
Всё же мне её жаль. Представляю себе, как она стоит в накуренном тамбуре среди грохота колёс, скрипа, лязга железа, глядит в окно, наблюдает за пляшущими полями, лесными посадками, убегающими назад, словно декорация на сцене, ныряющими в пруды загорелыми мальчишками.
Оксана, Оксана, которая не только уговорила меня поступить на заочный биологический («Галка, тебя примут на третий курс с закрытыми глазами», «Галка, за академразницу не тревожься, помогу — я-то на что?»), но упорно, не считаясь со временем, занималась со мной почти ежедневно два года!
В школах учреждается новая административная должность — организатор внеклассной и внешкольной работы на правах заместителя директора. Оксана бросается к Павлу Власовичу: «Эта должность как раз для нашей Галины Платоновны». Тот, подумав, отвечает: «Видите ли, у Троян — диплом агронома». — «Ну и что же, — не теряется Кулик. — Диплом… Она же прирождённый педагог! И педагогический закончит, на заочный поступает. Может, вас тревожит ученическая производственная бригада? Галина всё потянет. Да к тому же новая должность того же плана». И после всего этого — «Бессовестная выскочка, неблагодарная!»
Я покраснела. Не за себя, а за Кулик. Никак не могла объяснить, почему эта волевая женщина с резко очерченными бровями, гладкими, отброшенными назад волосами и твёрдым, устремлённым вперёд взглядом так обозлена. Оксана, думаю, тут не редкое ископаемое. Разве мало людей, которые не могут простить горькой правды. Мой отец в подобных случаях говорил: «Пусть, пусть дуется. Если в этом человеке есть элементарная совесть, то опомнится, если же нет — обожжётся покрепче, тогда тебя добрым словом вспомнит».
Оксана просто склонна видеть оскорбление там, где его нет. Есть же люди, которые за царапинку на их самолюбии готовы уничтожить человека. Амбиция! Как бы она, интересно знать, отреагировала, если бы я кинула ей в тон: «Каждый судит в меру своей испорченности»! Я промолчала, но всё запомнила. Слово в слово, даже голос, выражение лица, брезгливую (да, брезгливую!) улыбку… Выходит, что и я не менее злопамятна? Начинается! Во мне заговорила самоедка…
Что-то долго хлопцы курят…
14 июня, понедельник.
Мой отец в шутку сравнивал педагога с ледоколом: ему обязательно надо, взламывая препятствия, пролагать новые пути в неизведанное. Выслушав рассказ Солидного о своём воспитателе, хочу непременно добавить: «Такими ледоколами бывают люди и без педагогического образования. Вот, например, слесарь Виктор Петрович Шаталов».
Я всю ночь не спала, настолько меня взволновала история, которую поведал главный инженер бройлерной птицефабрики. Только наступил рассвет, я тихонько выскользнула из купе и — к умывальнику. Там же переоделась, привела в порядок волосы и вернулась, раздвинула занавески. Розовый туман. При таком освещении можно писать.
Жую взятый с собой в дорогу бутерброд и заношу в «Голубую кладовку» необыкновенную историю. Начну с самого начала.
Так будет вернее.
Стук в дверь.
— Пожалуйста, войдите.
Мои курцы в сборе. Старший прикладывает палец к губам.
— Ничего, ничего, имение принадлежит всем, — говорю.
— Постараемся не мешать, — заявляет, усаживаясь на своё прежнее место, Солидный. Облокотив руки о край стола, он скользит взглядом по раскрытой тетради, останавливает его на застывшем посреди строки кончике стержня. — К зачётам, экзаменам готовимся? Заочница?
— М-м.
— Последний, надо полагать, курс? Угадал?
— М-м.
Шумный сочувственный вздох.
— Тяжело… Тяжело работать и учиться. — И после небольшой паузы весёлым добрым голосом: — У меня, могу похвастать, всё это уже давненько позади. — Он кивает на сидящих рядом с ним ребят и почти со страданием добавляет: — А Мишка, Коля, образно выражаясь, в начале пути. Им ещё годика четыре бессонных ночей, волнений, тревог. Правильно?
— Бесспорно, — соглашаюсь и, скосив глаза на юношей, пытаюсь определить, в каких они отношениях с Солидным. Познакомились ли на вокзале, здесь, в купе, или давние друзья? Ребята глядят на него с искренним почтением, однако это ещё ни о чём не говорит.
— Если бы не наш главный инженер… — Заговорил Мишка. — Боимся, трусим, конкурс сумасшедший — на одно место шесть заявлений! Провалимся…
— А Александр Семёнович, — поднимает глаза на Солидного Коля, — за своё: годиков через пять-десять при таком развитии техники человек со средним техническим образованием будет считаться малоквалифицированным работником, разгильдяем. Одним словом, на экзамен с нами поехал, чтобы мы храбрее…
