— Оно-то верно, — соглашается Довбыш и с озабоченным видом задаёт вопрос: — Только вот все ли из производственной становятся колхозниками? Большая часть разлетается кто куда.

— Совсем не так, Семён Андронович, — вступаю в разговор.

Председатель откидывается назад, рассматривает меня с улыбкой.

— Даже «совсем»? — переспрашивает он.

— Да, совсем не так, — повторяю. — С каждым годом всё меньше и меньше уезжают из Сулумиевки. В нынешнем осталось двадцать девять выпускников.

Наш председатель так быстро не сдаётся:

— Да что там говорить! Всё же интересы колхоза для вас, Троян, как и для других педагогов, надо прямо сказать, на втором месте, а может, и на третьем.

Среди учителей прокатился удивлённый, укоризненный шёпот, члены правления переглянулись, лишь директор школы остался невозмутим. Правда, его выдали брови — вздрогнули, взлетели вверх и застыли.

— Надеюсь, товарищ Довбыш нам объяснит, что он имел в виду? — спросил он.

— Почему бы нет, — быстро откликнулся Семён Андронович. — Строительство школы, Павел Власович, отнимает в самую горячую пору много рук. Не мешало бы учесть и другое: строитель, что в прошлом цыган… Кочует — такова профессия.

— Ах, вот оно что, — внимательно посмотрел директор на своего бывшего ученика. — В какой школе и в каком веке вас учили боярскому местничеству? Молчим? А колхоз, наш колхоз разве не нуждается в строителях, товарищ председатель?

— Ещё как, — отозвался Довбыш. — Однако мне сейчас, сию минуту люди нужны вот как, — провёл он ребром по горлу. — На свёкле, прошу учесть, дорогой Павел Власович, одни старухи.

— Что ж, поможем. А от будущих строителей, пожалуйста, не отворачивайтесь. Чтобы сохранить в каждом сельском школьнике привязанность к родным полям, нужно строить, и много. Одним Домом культуры да новой школой, Семён Андронович, не обойтись!..

Довбыш, устало понурив голову, слушает Суходола, а я тем временем с сочувствием наблюдаю за председателем. Этому человеку всего-навсего тридцать лет, а выглядит он далеко не молодым. Крепко сбитый, со здоровым румянцем на щеках, а под глазами мешки, как у старика. И лоб весь изрезан глубокими складками. Большое хозяйство, работы непочатый край. Недаром о таких людях анекдот ходит: «Сколько часов в сутки трудитесь, товарищ председатель колхоза?» — «Двадцать четыре». — «Позвольте, а когда спите?!» — «После работы, разумеется».

Глядя на Довбыша, утомлённого разъездами по полям, лугам, фермам, планёрками, собраниями и спорами с подрядчиками, срочными вызовами к начальству, задаю себе вопрос: откуда у него берётся время, чтобы прочитать свежую газету, проведать больного колхозника, забежать в школу, в детский сад, проверить, отправлен ли на вокзал автобус за артистами, приезжающими в Сулумиевку на гастроли? Он у своего бывшего наставника Павла Власовича научился делать для человека больше, чем может.

Директор, издали вижу, подходит к зданию правления колхоза. Ему кланяются, руку пожимают. Трудно сегодня быть героем современников. В Сулумиевке теперь людей со средним и высшим образованием немало.

Чтобы служить таким примером, надо обладать особо высокими качествами. Павел Власович знает: за его трудом, за его личной жизнью следят все и судят о нём придирчиво — да, придирчиво! — строго и бескомпромиссно. Все. Взрослые, дети и вон те, которых сегодня торжественно принимали в школьную семью. Они ещё совсем маленькие. Притаившись за жиденькими оградами, они шустро и бесшумно, как белочки, перебегают из одного двора в другой. Завтра эти новобранцы под руководством Суходола начнут пробивать просеку к высотам науки.

Руслан взял удачный старт: в классном журнале — ни одной двойки, в мастерских трудится неплохо и на стройке делает успехи. Радуется мальчик и весточкам из дому, хотя это скрывает от меня. К слову, в Сулумиевке никто не получает столько писем, сколько мы с Русланом.

Мальчик, пробежав глазами письмо отца, откладывает его в сторону, а со мной делается что-то невероятное. Я своё ещё не читала, а воображение уже разыгралось. Волнуюсь, переживаю. Что со мной происходит, что происходит? Неужели я влюблена? В кого?! В профессора Багмута? Смешно! Он мне, конечно, правится, не без того; побеседует с тобой, прочтёшь его статью, письмо — чувствуешь, будто получил какой-то заряд чистоты, веры. Но при чём тут любовь?

Это какая-то особенная привязанность, назовём её душевной. Что касается любви, то я ещё никого не любила, не испытывала такого чувства, которое можно было бы сравнить с поэзией и солнцем…

Каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут назад я торчала у окна, ждала тётю Лину, а когда та, наконец, показалась и стала открывать калитку, сердце моё остановилось. Сейчас, подумала, тётя Лина протянет два письма и непременно с весёлым лукавством скажет: «Сурприс, Галина Платоновна».

Сумка почтальонши, обратила я внимание, имеет три отделения: то, что побольше, — для газет, журналов, бандеролей, среднее, в этом я почему-то уверена, — для писем радостных, третье — для печальных. Два года назад я получила горькую весть о болезни отца именно из третьего…

— Галина Платоновна, вам сурприс, — подаёт мне письмо тётя Лина.

Одно, только мне. Внутри у меня всё замирает, но прикидываюсь спокойной, равнодушной. Опускаю со скучающим видом плотный продолговатый конверт в боковой карман халата.

— Спасибо, тётя Лина, — благодарю и, не успев переступить порог, уже распечатываю конверт. — Итак, Трофим Иларионович, о чём вы? Отклик на несколько осторожных похвал в адрес Руслана?

Точно, угадала!

«Несмотря на Ваш, дорогая Галина Платоновна, («дорогая» — впервые!) оптимизм и торжествующие письма моего сына, интуитивно чувствую, что дело гораздо тяжелее, чем Вы мне это представляете.

Будьте со мной откровенны, прошу Вас. Если убедитесь, что Ваша забота, Ваша доброта, новая обстановка не оказывают достаточного влияния на Руслана, обязательно напишите, и я приеду за ним».

Мне становится не по себе. Расстаться с Русланом? Никогда! Я привыкла к нему, не представляю себя без него. Софья Михайловна объясняет это просто: «Галка, в тебе заговорила женщина, мать. Приходит такое время…» Корниец теперь счастлива. Она с гордостью заявляет: «Ну, товарищи, я побежала, надо забрать из садика «моряка».

У Лидии Гавриловны, судя по письму, дела совсем плохи. Профессор зажат в тисках бед, а тут его ещё попрекают тем, что оставил родного сына на попечение других. Но ведь у него нет иного выхода!

«Врачи, Галина Платоновна, даже не пытаются меня утешать, и Лидия Гавриловна во всём отдаёт себе ясный отчёт. Единственное лекарство, поддерживающее в ней остатки сил, это утешительные вести из Сулумиевки. Я же, признаюсь, настороже: Руслан вот-вот сорвётся».

Багмут, надо полагать, человек большой интуиции: утром получила от него письмо, а днём…

На лестничной площадке сталкиваюсь с классным руководителем четвёртого «А» Оксаной Ивановной. Она бледна и крайне раздражена.

— Твой Багмут довёл меня до истерики, — бросает она сердито, глядя в сторону.

— Руслан?! — боюсь поверить. — Не может быть!

Она недовольно поморщилась и колко ответила:

— Представь себе, твой Руслан…

Во сколько раз человеческая мысль быстрее звука? За какое-то краткое мгновенье успеваю вспомнить о том, как мне не хотелось, чтобы Руслан учился в четвёртом «А», классным руководителем которого стала вместо ушедшей на пенсию Варвары Самойловны Оксана.

Ни Оксана, ни маленький Багмут ни разу друг на друга не пожаловались, но пропасть между ними была бездонной. Руслан говорил о своей учительнице в третьем лице, а «она», опережая меня, в письмах сообщала Трофиму Иларионовичу об успехах его сына.

— Он бандит!

Ни больше, ни меньше!

— Оксана, опомнись!

— Да, бандит — повторяет она сердито и уходит.

— Стой! — останавливаю её. — Что он натворил? И потом — почему «гнои»? Ты — классный руководитель.