«Он об Оксане, — догадываюсь. — Почему, спрашивается, он её так презирает?» Не расспрашиваю, а сам он не говорит. Да и Оксана всячески избегает встречи с мальчиком.

— Нарядилась сегодня — на стройку пришла мусор с четвероклассниками выносить. Мы с Виталием Максимовичем смеёмся, животики надрываем, — продолжает Руслан. — Секретарю райкома Малюку понравиться хотели, а он поздоровался с ней кивком и — всё. Всем правиться она хочет…

— Что ты там лепечешь, Руслан? Несёшь околесицу и забываешь, что смеяться над старшими, над учительницей — нельзя, — делаю ему строгий выговор.

— А я, Галка, не выдумываю, — остаётся невозмутимым Руслан. — Ты ничего о ней не знаешь. Или, может, знаешь? — полностью перехватывает инициативу в спои руки маленький Багмут.

Мне кажется, мы поменялись ролями: он взрослый, знающий человек, а я девчушка, загнанная в угол.

— Ты о чём?

Руслан продолжает подтрунивать:

— О том же, уважаемая Галина Платоновна, о вашей подруге, которая…

«Противное существо, деспот!» — браню его про себя.

— …была лучшей студенткой педагогического института, многообещающей аспиранткой, — продолжаю в его тоне, взвинченная.

— …которая ходила за моим папой до самого нашего дома, которая ждала его у подъезда с покупками.

— И правильно! — восклицаю. — Твоему отцу ходить по магазинам некогда было, а бабушка…

А никто не просил. Сама! Я слышал, как папа злился на неё: «Оксана Ивановна, извините, не нужно так, не нужно». А она продолжала…

— Прекрати! — зажала я уши ладонями.

Коля Грибаченко не даёт мне скучать и, как члену райкома комсомола, подыскивает одно задание за другим. Как, например, вот это — проверка сулумиевского детского комбината… В этом маленьком царстве солнца и улыбок, заразительного смеха и искренних слёз я была всего один раз, когда Софья Михайловна впервые забирала своего Павлушу «со смены». А теперь бываю тут почти ежедневно. В комиссию вхожу. А создана она потому, что бывшая директриса Орлюк в компании с шофёром Андроном обкрадывали детей, а ворованные продукты и костюмчики передавали в такие же грязные руки. Не верится, что в этих светлых комнатах, по этим мягким пушистым ковровым дорожкам, мимо пёстрых игрушек прохаживался человек в белоснежном халате, но с чёрным сердцем. Как можно одной рукой гладить ребёнка, а другой обворовывать!

Члены комиссии проверяют бухгалтерию, кухню, кладовки, я же по своей «линии» интересуюсь воспитательницами, нянями, ну и, конечно, детворой.

Прислушиваюсь к их захлёбывающемуся смеху и торжествую: счастливее этих детей на свете не было и нет! А через минуту дружное, громкое рыдание приводит меня в ужас. Павел Власович говорит, что тут куются кадры для школы. Ну и кадры!..

Между прочим я сделала одно маленькое открытие: каждое «не» обижает детей. Доярка Оксана Приходько, забирая трёхлетнего Вову домой, похвалила его за что-то и сказала: «Ненаглядный мой!» Мальчик обиделся, заплакал: «Я наглядный»…

Для воспитательниц детсада это, разумеется, не в диковинку. Они здесь знающие, опытные, любят свою работу. Приглядываюсь к новенькой — Антонине Валерьяновне Демченко, только что выпорхнувшей из педагогического. Её звонкий голос так и преследует меня: «Голо-бородь-ко, ру-ки, ру-ки», «Голо-бородь-ко, стой! Ты ку-да?», «Голо-бородь-ко, будешь нака-зан!»

«Чего она к нему прилипла? — возмущаюсь. — Чем он хуже других? В группе более тридцати, а только и слышно: «Голо-бородь-ко! Голобородько!» Нельзя так: ребёнок привыкнет и тогда твои замечания не окажут никакого воздействия. У настоящего педагога не должно быть любимчиков и пасынков».

Прежде чем одёрнуть молодую воспитательницу Демченко, решаю сначала разобраться в четырёхлетием Голобородько. Худенький, живое лицо, не знающие покоя глаза. Непоседа, полон кипучей энергии. Она о нём так и клокочет.

Антонине Валерьяновне двадцать два года. На вид она ещё моложе: мальчишеская фигура, короткая стрижка, нос остренький, а в общем симпатичная.

Заложив руки назад, она наблюдает, как её питомцы без умолку тараторят, сопя носами, возводят на песке город. Я стою сзади, и воспитательница это чувствует: то и дело поправляет воротничок на платье, который и не думал выступать из-под халата.

Дети трудятся дружно, как муравьи. Сооружают дома, прокладывают дороги, асфальтируют площади, разбивают скверы. По главному проспекту тянется вереница разноцветных машин. Легковые, грузовые, самосвалы. Бог ты мой, а это что? На главной площади воздвигаемого города лежит ярко-красный пластмассовый дельфин, нос которого упирается в сквер, хвост — в железную дорогу.

— Антонина Валерьяновна, дельфин в самом центре города?!

Девушка оборачивается ко мне и с тихой улыбкой поясняет:

— Очевидно потому, что дети много хорошего слышали об этом умном животном. — И окрепшим голосом добавляет: — Захотели — пусть. Инициатива, самостоятельность…

Не соглашаюсь. Детей надо подправлять: дельфин, да ещё такой большой, в центре города не лежит. И до того красный, что от одного цвета глазам больно.

— А почему Олежка Голобородько не строит? — указываю на малыша, который стоит под навесом, заложив по-взрослому, как воспитательница, руки за спину.

— Он ничего не любит, — опережает Антонину Валерьяновну девочка. — Баловаться только.

— Правда, Олежка? — спрашиваю. — Почему не строишь?

— Не хочу, — отзывается он.

— Как так? Погляди, какой красивый город построили ребята.

Малыш бросает короткий взгляд на песочницу, и по его пухлым губам пробегает насмешливая улыбка.

— Голо-бородь-ко, как ты стоишь? С тобой же разговаривают старшие! — делает ему замечание Антонина Валерьяновна. — Как можно! Не качайся, руки опусти.

Мальчик неохотно и вяло подчиняется. Он загнан в тупик, а ему нужен простор.

— А почему не хочешь? — продолжаю допытываться.

— Дождик пойдёт — рассыплется!

Ах, вот почему! Что ж, разумное основание. «Или, — спохватываюсь тут же, — он придумал это объяснение на ходу, чтобы избавиться от моей назойливости?» Хочу заглянуть ему в глаза — не успеваю: его и след простыл.

— Я косманафт, косманафт! — доносится захлёбывающийся голос Олежки откуда-то со стороны.

А, вот он где: на дерево карабкается! Кричит, восторгаясь собственной лихостью, и, конечно, оглядывается, завидуют ли ему.

— Валяновна, смотлите, смотлите!..

Воспитательница, как и я, замирает: малыш сейчас грохнется оземь!

— Голо-бородь-ко! — бросается к яблоне побледневшая Антонина Валерьяновна. Я за ней.

— Ура-а-а, я косманафт! Я…

— Дерево сломаешь, яблок не будет, — объясняет сорванцу воспитательница спокойно, даже с улыбкой.

«Молодчина, — похвалила я про себя девушку, — быстро овладела собой!»

— Я косманафт, кос-ма-нафт! — не унимается Олежка.

— Голобородько, будешь наказан.

«Чем, думаю, его накажешь? Ну чем?»

Взобраться на дерево высоко Олежка, разумеется, не может. Ухватив руками шероховатый ствол и опершись в него одной ногой, он шумно сопит носом, кряхтит и только. Однако я уверена, что детская фантазия возносит непоседу на самую макушку, откуда перед ним открывается необъятный мир, откуда он видит всё, что видит космонавт.

Но вот Олежка уже стоит перед нами. Его руки, коленки, лицо исцарапаны.

— Хоть привяжи его к себе верёвкой, — жалуется воспитательница, а глаза её улыбаются мне.

Голобородько сконфужен? Не тут-то было! Он возбуждён. Ещё бы! Никто, кроме него, — ни Маринка, ни Василёк, ни Леночка, словом, никто — не взбирался на такое высокое, упирающееся в самое небо дерево!

Ну как их не любить! Учительница русской литературы Любовь Еремеевна, вспоминаю, как-то сказала: «Бранишь их, бранишь, валишься с ног от усталости, а денёк без них побудешь — прямо-таки тоска разбирает. Так и хочется воскликнуть: «Дети, я вас жду!» Верно, так это.