Капитан Натариу да Фонсека замедлил ход мула, приближаясь к шайке оборванцев, чтобы ответить на приветствие старика, повторенное эхом усталых голосов. Старик снял шляпу, намереваясь задать вопрос. Он хотел знать, правильной ли дорогой идут они к фазендам, расположенным в зарослях на берегах Змеиной реки, и правда ли, что там нужны работники. Да, правда: скоро начнут собирать урожай, ростки взошли и поднялись — смотреть приятно.

Не обязательно было спрашивать, чтобы узнать, откуда они, но Натариу поинтересовался, чтобы завязать разговор:

— Из Сержипи?

— Да, сеньор.

— И все одна семья?

Он посчитал их взглядом: помимо трех семейных пар был еще парнишка — высокий и сильный, девчонка с косичками, мальчонка с ловушкой для птиц в руках. Женщина, голова которой была повязана платком, держала младенца, а другая, помоложе, была брюхатая. Десять душ, а вскоре — одиннадцать. Лучше и быть не может.

— Да, сеньор. Все родичи.

— Откуда идете?

Старик заколебался на мгновение, прежде чем ответить: а что, если вести и до этих мест докатились? — потом решился:

— Мы из-под Мароима. Слыхали о таком?

— Был там проездом когда-то давно. Я сам из Проприи.

Остальные замерли, настороженно следя за диалогом. Худая, высохшая старуха — ее курчавые волосы были серыми, но скорее от пыли, чем от возраста, — опираясь на ветку дерева, сделала шаг вперед. Женщина с ребенком последовала за ней. Земляк — это почти родственник, это не то что чужак какой-нибудь. Кто знает: вдруг этот человек из Проприи, хорошо одетый, на добром муле с ладной сбруей, может стать помощью и спасением? Ведь зачем-то он продолжает этот разговор под палящим солнцем на краю дороги? Семья большая, как сделать так, чтобы они не оторвались друг от друга, особенно после того, что случилось? Старуха не осмеливалась спросить. Она хотела мира своим домочадцам, но на всех смотрела с подозрением.

— Кого здесь больше всех, так это народу из Сержипи, но в основном налегке; семья — это редкость, а особенно такая большая. А почему вы все разом идете, уж извините, что спрашиваю?

Один из мужчин опередил старика:

— Там мало работы, а здесь, говорят, сколько хочешь. Только поэтому — другой причины нет.

Он не смотрел на капитана, он вглядывался в остальных: ответ на вопрос найден, никто больше ничего не может добавить. Ответ был резким, не слишком-то ясным, но вместе с тем в нем не слышалось дерзости или вызова, только осторожность — может быть, даже страх. Старик опустил голову, когда сын перебил его, взяв слово, — уважение и право главенствовать похоронены в злой земле Мароима.

Натариу не смутился, даже бровью не повел, поскольку знал все эти истории как свои пять пальцев — поначалу они все были одинаковыми. Сколько таких он видел, приходивших с еще дымившимися ружьями? Он перевел взгляд с одного на другого, оценивая четырех мужчин — кто же из них стрелял? Парнишку он со счетов не сбрасывал: в календаре нищеты и унижений год идет за два.

— Только поэтому — другой причины нет — хорошо сказано. Оставайтесь при своем, я же не отец-исповедник. Когда люди приходят сюда, то рождаются заново и ни перед кем не должны отчитываться. Можно даже имя поменять, если хочется.

Именно тогда самый молодой из мужчин отбросил руку державшей его женщины и подошел к Натариу:

— Нас просто выгнали, вышвырнули. Мы пришли не по собственному желанию. Нас заставили.

— Закрой рот! — приказал самый старший, тот, что говорил раньше.

Старик взмахнул было рукой, но сразу опустил ее. Капитан снова перевел взгляд на парнишку, но не успел ничего сказать. Парень выпалил, не обратив внимания ни на жест отца, ни на приказ брата:

— Все было не так, как вы думаете. Они не позволили… — Он указал на старуху и беременную. — А я хотел прикончить мерзавца. — Он посмотрел на свою ладонь. — Они мне руки связали. Не дали мне ничего сделать!

Вспыльчивый, он схватился тогда за оружие, и случилось бы несчастье. Он недавно женился, и молодая красивая беременная жена повисла у него на шее: «Подумай обо мне и о ребенке!» И мать туда же — она лучше умрет, чем увидит сына преступником, в тюрьме или в бегах.

— Я вырастила сына не для того, чтобы он стал убийцей или погиб от рук наемника. — Когда-то так погибли ее отец и брат, так же бессмысленно и бесполезно.

Женщины лишили его сил, он только угрозами мог бросаться. А для сенатора какая разница: угроза — это уже преступление! Ответ за него несут все разом, каждый по отдельности и все вместе. Соломонов суд на скотном дворе.

Солнце стояло в зените над лесными дорогами. Они поведали свою горькую историю, и каждый рассказчик сыграл свою роль достойно. Они похоронили свое прошлое — больной нарыв, ненужный груз. Они стали почти такими же, как раньше, до того как столкнулись с беспричинной узаконенной жестокостью. Такими же, да не совсем — даже зализанные, эти раны оставили вечные шрамы.

Капитан уже не раз слыхал такие истории. Мужчины и женщины, от стариков до детей, возделывали в испольщину несколько саженей господской земли, принадлежавшей фазендейру-скотоводу, политическому лидеру, сенатору штата. Жизнь текла мирно, они сажали и собирали урожай, отвозили свою часть на ярмарку в Мароим, продавали и обменивали. По воскресеньям женщины шли в церковь, мужчины — в пивную.

Однажды, без всякой причины, оказалось, что их договор больше недействителен. Он существовал только на словах — а они ничего не стоят. Они должны были отдать возделанную землю, дом, курятник, колодец, уверенность в завтрашнем дне и даже право смеяться.

Старика пригласили в особняк на фазенду, и он вернулся с суммой, установленной полковником — тут уже было не до рассуждений, брать или не брать, — и обозначенным сроком, в который они должны были собрать узелки и найти себе новое жилье. Глаза его горели, в горле застрял комок. Кому жаловаться? Епископу?

В горе и безумии падре мог дать женщинам некоторое утешение, тем более что его самого задела неожиданная мера, которая грозила лишить его жирных каплунов, отборных фруктов, нежной сладкой маниоки — еженедельных даров этих добрых богобоязненных людей. Он посоветовал смирение и покорность. В некотором роде — он прикрыл глаза и сложил руки на брюхе — они даже должны считать, что им повезло, раз сенатор так добр к ним. Он хозяин земли — или, может, эта земля принадлежит им? — и если бы захотел, мог бы вышвырнуть их безо всяких денег, не оставив времени на сборы, без лишних разговоров. Ему нужна была эта пашня, чтобы превратить ее в пастбище для скота. Вместо фасоли и маниоки здесь теперь будет расти трава. Стадо важнее всего — тут уж не поспоришь. Сенатор был вдвойне великодушен: во-первых, потому что позволил им так долго возделывать эту землю, а во-вторых, потому что заплатил за то, за что не был должен. Еще он вспомнил о назначенном сроке — достаточном, чтобы они могли в субботу продать на ярмарке остатки продуктов, перед тем как сняться с места. За это нужно еще спасибо сказать. Он благословил их — Господь велик.

Если бы не горячность и угрозы, все прошло бы тихо, без лишних обид, но, узнав окольными путями о ярости и гневных словах, сенатор почувствовал себя глубоко оскорбленным — он не терпел неблагодарности. Он отменил все сроки и потребовал, чтобы они убирались немедленно, — если хоть одного члена семьи найдут близ его земель, пощады не будет.

Что касается того наглеца, того бандита, который задумал убить его, то ему нужно преподать хороший урок. Его привязали к столбу на скотном дворе, без воды, без пищи, под палящим солнцем.

Оттащили от него беременную, обхватившую ноги мужа и желавшую умереть вместе с ним. Старуха распростерлась перед ризницей в Мароиме, добиваясь, чтобы священник принял ее. Скромная овечка из стада Господня, она внезапно превратилась в разъяренную фурию, покусанную бешеными собаками.

— Падре, если его не отпустят, мы вернемся, и они должны будут прикончить всех нас, одного за другим, начиная с меня, это будет настоящая резня.