Он не говорил, что уедет торговать в другое место, и меньше всего хотел возвращаться к жизни бродячего коробейника: казалось, будто ограбление только укрепило его в решении обосноваться в Большой Засаде. И все же Фадул потерял свое взрывное веселье, жизнерадостность: не шутил и не балагурил с посетителями, как раньше, — и сколько бы его ни пытались раззадорить, на губах не появлялась улыбка. Что случилось с Турком, который прежде травил байки, шутил и болтал без умолку, был изобретательным и остроумным, которого обожали проститутки? Обеспокоенные, они спрашивали друг у друга, начнет ли когда-нибудь кум Фадул снова смеяться и шутить.

Погрузившись в работу с присущими ему упорством и жадностью до барышей, турок превозмог печаль и ярость. И все же была боль, которая продолжала сжимать ему грудь, мешала спать, грызла его изнутри, не давая покоя, — это была невозможность отмщения. Ему было больно осознавать, что жагунсо, которые вторглись в его собственность, попортили и разворовали ценное имущество, гуляют на свободе: живут в свое удовольствие, недосягаемые для него. Фадул чувствовал себя несчастным — жизнь была грустной и несправедливой.

Чуть больше недели прошло с той поры, как Фадул Абдала вернулся, ему уже осточертело слушать шутки и сетования. Он вновь погрузился в обычную пахоту. Однажды, ближе к полудню, капитан Натариу да Фонсека спешился с мула и привязал его к столбу у боковой стены магазина. Фадул спешно выбежал, чтобы помочь другу, приготовившись к длинному и бурному обсуждению случившегося.

Вопреки ожиданиям, капитан и словом не обмолвился об этом злосчастном деле. Смакуя кашасу маленькими глотками, он поболтал о том о сем. Рассказал новости о полковнике Боавентуре: он-то всегда в силе и здоровье, слава Богу, — но грустит немного, оттого что доктор Вентуринья уехал в Рио-де-Жанейро после празднования окончания учебы и, кажется, не спешит возвращаться. Поговорил о плантациях, которые он, Натариу, начал возделывать на фазенде Боа-Вишта, — он еще увидит их процветающими.

Удивленный и сбитый с толку таким безразличием, Фадул с трудом сдержался, чтобы не показать свое разочарование, недовольство, вызванное поведением капитана, дружбой с которым он всегда гордился.

Натариу всегда выказывал уважение к Турку. Когда Фадул был еще бродячим коробейником, он подарил ему револьвер и начал называть кумом. Отношения стали еще ближе, после того как торговец обосновался в Большой Засаде. И тем не менее капитан даже не упомянул о недавних животрепещущих событиях, ни словом не обмолвился, не предложил помощь, как того требует хорошее воспитание.

Вытащив сигарету из мелкого табака, Натариу прикурил от огня, поднесенного Фадулом, отказался от новой порции тростниковой водки и собрался ехать дальше. Отодвинувшись от стойки, он выпрямился, сунул руку в карман холщового пиджака цвета хаки и вытащил оттуда перочинный нож, который Турок забыл на кровати, уезжая в Такараш:

— Это, кум Фадул, случайно, не ваше?

Он положил вещицу на прилавок, и Фадул Абдала почувствовал глухой удар в груди:

— Да, капитан, мое. А позвольте спросить: как он к вам попал?

— А как он мог попасть, кум?

Натариу пошел к боковой стене дома, вернулся с мулом, засунул ногу в стремя и, увидев тревожный вопрос в глазах Фадула, взобрался на мула и ответил:

— Я узнал о случившемся и сразу нашел их. Три паршивых наемника, кум Фадул.

Глаза Турка зажглись, на губах появилась улыбка, и одновременно подступились слезы. И все же он спросил:

— Три, капитан?

— Трое, в одной могиле. До скорого, кум.

И снова зазвучали оглушительные взрывы веселого смеха, шутки и песни, появилась охота травить байки и спорить, желание и аппетит — вкус к жизни. Снова в Большой Засаде загрохотал голосище Фадула Абдалы: болтовня и остроты, — и когда наконец в обмен на несколько мелких монеток Педру Цыган взялся за гармонь, созвал дам и устроил плясы, то самым лихим танцором оказался хозяин кабачка. Он снова стал прежним Фадулом, сердце его освободилось от жажды мести, но не избавилось от беспокойства. Ему все равно время от времени нужно уезжать, чтобы пополнять ассортимент, платить кредиторам, узнавать о торговых новинках и вообще — мало ли чем заниматься. А магазин закрыт, на глазах у прохожих — среди которых разные люди попадаются: и воры, и грабители, и банды жагунсо.

Правда, известие о мрачной судьбе трех бандитов уже всех обошло, с кучей выдумок и наводящих ужас подробностей. Ходило как минимум пять версий, совершенно отличных друг от друга, но все единодушно рассказывали об ужасной смерти наемников, и сплетники гарантировали, что капитан Натариу да Фонсека является компаньоном Турка и получает долю от доходов магазина — ни больше ни меньше. Когда его спрашивали, кум Фаду не отрицал — подобные слухи защищали двери заведения лучше любого пистолета.

И все же, по мере того как уменьшались запасы товаров, становились очевидными признаки беспокойства на лице и в манерах Фадула. Эх если бы нашлась христианская душа — способный человек, которому можно доверить прилавок, кассу и револьвер, — он бы уехал гораздо более спокойным и удовлетворенным. Тогда обслуживание посетителей не будет прерываться, торговля не остановится. Пожалуй, присутствие в лавке храбреца, который будет спать в доме, может остановить новую попытку нападения — присутствие смельчака и дружеская тень капитана Натариу да Фонсеки. К несчастью, в Большой Засаде он не видел никого, кто обладал бы столькими выдающимися достоинствами.

На радость одним и к ужасу других, нашелся человек, который разрубил этот узел и решил проблему, взяв на себя ответственность и тяжкие обязанности. Это был не кто иной, как — представьте себе! — старая Жасинта Корока. Она вернулась из Такараша с караваном Зе Раймунду, сидя верхом на Полной Луне, под звон колокольчиков, на следующий день после ограбления, как раз когда Турок обнаружил грабеж и подсчитывал убытки. Она молча покачала головой, не мучая Фадула расспросами и предположениями.

Однажды ночью она особенно остро почувствовала беспокойство Турка, а оно было столь сильным, что тот молчал во время совокупления, обычно радостного и шумного. Нежно и старательно помогая ему привести себя в порядок, Корока предложила:

— Если хотите, сеу Фаду, поезжайте спокойно куда вам заблагорассудится, а я тут за лавкой пригляжу. Положитесь на меня, я все сделаю. Будьте покойны.

Он стоял — огромный, голый, с громадной дубинки капала вода — и пораженно смотрел на Жасинту, которая с мылом в руках согнулась перед маленьким оловянным тазиком, купленным в рассрочку у самого Фадула. Он разглядывал и оценивал ее, как будто видел в первый раз.

— Ты предлагаешь, чтобы я уехал, оставив магазин открытым и тебя на хозяйстве, чтобы ты тут за все отвечала, продавала, получала деньги и давала сдачу?

Положив мыло рядом с тазиком, Корока взяла чистую тряпку и тщательно вытерла внушительную дубинку.

— Вы мне только цены напишите, я немного в этом понимаю. Я буду спать под прилавком, пока вы не приедете.

Она привстала: в свете фонаря сморщенное тело выпрямилось, глаза сверкали.

— Ты? — Фадул глядел на нее, удивленно раскрыв рот.

Странная шутка Бога маронитов, который уже не раз бросал его на произвол злой судьбы. Красный от ярости, Турок молчал, мятежно взывая к небесам: «В этот суровый час, когда я, отчаявшись, ищу помощи серьезного и знающего мужчины, какого помощника ты посылаешь мне, Господи, — эту старую, иссохшую проститутку?»

Внезапно луч света мелькнул в голове у Фадула Абдалы, и он понял, что храбрость, мудрость и достоинство не являются исключительно мужскими привилегиями, достоинствами богатых и сильных. Они присущи любому смертному, даже если речь идет о старой иссохшей проститутке. Разве Корока не хороша в постели, разве не дает добрых советов?

— Ты? — спросил он уже по-другому.

— Именно я. Мария Жасинта де Имакулада Консейсау, которую вы все называете Корокой. Я умею читать, писать свое имя и считать, а однажды приглядывала за овощной лавкой в Рио-ду-Брасу. Страшно мне было только один раз, когда я полюбила одного мужчину. Именно он научил меня читать.